Во второй половине 60-х годов ряды русской эмиграции увеличились новыми беженцами из России.

В конце 1865 г. в Швейцарии появился М.К. Элпидин, которому предстояло играть заметную роль в делах русской эмиграции. Это был видный участник студенческого движения и революционных кружков Казани. В 1863 г. он был арестован за распространение прокламации «Долго давили вас, братцы». В июле 1865 г. ему удалось бежать из казанской тюрьмы и благополучно переправиться через русскую границу[1].

В 1866 г. из Казани же бежали два товарища Элпидина по революционному кружку – С.Я. Жеманов и А.Я. Щербаков. Оба они были арестованы по делу о казанском заговоре 1863 г. и оба были приговорены к каторжным работам, от которых им удалось спастись бегством.

В том же 1866 г. бежал за границу бывший офицер В.А. Озеров, организовавший в России бегство известного польского революционера, в будущем главнокомандующего войсками Парижской Коммуны, Ярослава Домбровского и его жены. Биография Озерова весьма мало известна, однако несомненно, что это был незаурядный человек. Рекомендуя его Герцену, Домбровский писал:

«Ротмистр Озеров принадлежит к числу тех светлых личностей, которые мечтали в России о свободе и с самоотвержением боролись против катковщины... Вы найдете в Озерове честного и мыслящего человека, горячего патриота, предприимчивого конспиратора и смелого агента. Таких, как он, людей немного, и мне остается только поздравить вас с находкой и пожалеть от души, что Озеров не поляк»[2].

Озеров поселился в Париже и до переезда своего в 1870 г. в Швейцарию участия в делах русской эмиграции почти не принимал.

В том же 1866 г. появился в Швейцарии молодой поэт Н.А. Вормс. Эмигрантом он не был и явился за границу для лечения. Однако он сошелся с эмиграцией и имел резкое столкновение с Герценом, о котором будет упомянуто ниже.

В конце 1868 г. или в начале 1869 г. в Швейцарии появились Антон Трусов, супруги Бартеневы и О.С. Левашева, сестра жены Н.И. Жуковского. Все эти лица примкнули к кружку Н.И. Утина и вместе с ним явились в 1870 г. организаторами Русской секции I Интернационала.

Наконец, необходимо упомянуть о переезде осенью 1867 г. в Швейцарию М.А. Бакунина. До этого он провел ряд лет в Италии и с 1863 г. близкого участия в делах русской эмиграции не принимал. В Швейцарии в качестве революционера, пользующегося мировой известностью, он невольно стал центром, вокруг которого группировалась значительная часть русской эмиграции. Появление Бакунина в Швейцарии явилось новым фактором во взаимоотношениях Герцена с «молодой эмиграцией», отнюдь не способствовавшим их оздоровлению.

Как мы говорили уже в предыдущей главе, на женевском съезде между Герценом и эмигрантами едва не состоялось соглашение, осуществиться которому помешал только протест цюрихчан —наиболее непримиримо настроенной по отношению к Герцену части «молодой эмиграции». Поэтому неудачный исход женевских переговоров не повлек за собою полного разрыва между Герценом и «молодой эмиграцией» в целом. С частью эмигрантов Герцен продолжал поддерживать и личные, и литературные связи. Можно сказать более: никогда ранее в «Колоколе» не появлялось столько статей эмигрантов, как в 1865–1866 гг. Л.И. Мечников продолжал, как и раньше, сотрудничать в герценовском журнале. На страницах его появляется ряд статей Н.Я. Николадзе. Вскоре после прибытия Элпидина в Женеву, Герцен напечатал его статью о казанском заговоре. В 1866 г. в «Колоколе» печатаются статьи Вормса[3]. Этим не исчерпывалось сотрудничество «молодых эмигрантов». Несомненно, были и другие статьи, написанные ими, но по недостатку данных мы не имеем возможности установить их авторов. Таким образом, Герцен в известной степени сдержал свое обещание, данное в Женеве, привлечь молодежь к более близкому участию в своем журнале. Но это, как мы увидим ниже, привело лишь к дальнейшему ухудшению его отношений с ними. Иначе обстояло дело с другим обещанием, которое Герцен, по-видимому, также делал во время женевских совещаний – относительно превращения его типографии в акционерное предприятие. Немедленно после выезда из Женевы он сообщил Огареву:

«Про типографию на акциях я писал, – это пойдет, но с другим кругом»[4].

Другими словами, «молодую эмиграцию» Герцен решил отстранить от участия в этом деле. Вместе с этим, несмотря на протест со стороны Огарева, он решил сделать Касаткина своим помощником по типографии:

«Заведывать морально буду я, голландской сажей – Чернецкий, Касаткин – associé [компаньоном]».

Герцену хотелось сложить на Касаткина всю экономическую часть дела, как чисто техническую на Чернецкого[5].

Итак, были выпущены акции стоимостью в 200 франков[6]. Как видно из правил акционерного общества, учредителями его были, помимо Герцена и Огарева, Касаткин, Чернецкий, Долгоруков и В. Стрельцов, т.е., по-видимому, В.Ф. Лугинин (правила эти хранятся в рукописном отделении Библиотеки им. Ленина). Как и следовало ожидать, акции расходились туго; об этом можно судить по следующей фразе Герцена в одном из писем к Огареву:

«По очень дельному совету Тхоржевского, посылаю две акции типографии; передай их кн. Долгорукому на всякий случай: может и подвернется кто»[7].

Одна акция была приобретена Усовым.

От превращения в акционерное предприятие дела типографии не пошли лучше. Она не окупала расходов на ее содержание. Пришлось из русской типографии превратить ее в интернациональную; были приобретены польский, сербский, французский и английский шрифты. В «Колоколе» (от 1 января 1866 г., № 211) появилось объявление, сообщавшее, что «типография снабжена новыми шрифтами и может ручаться не только за точное и красивое выполнение, но и за сравнительную дешевизну заказов»[8]. Таким образом, знаменитая «Вольная русская типография» становилась коммерческим предприятием. Герцен передал ее в собственность Л. Чернецкого.

Дела типографии осложнялись еще и тем, что в 1866 г. она утратила свое монопольное положение. В этом году в Женеве же возникла другая русская типография, основанная М.К. Элпидиным.

В еще более жалком состоянии, чем типография, находился «Общий фонд», основанный при редакции «Колокола». Пожертвования и взносы поступали в него очень редко. Особенно после того, как «молодая эмиграция» основала в 1865 г. свою собственную кассу взаимопомощи.

Если верить Гижицкому, поводом для учреждения этой кассы послужило столкновение, происшедшее между Герценом и другим эмигрантом, которого Гижицкий обозначает буквой «Л». Последний просил у Герцена заимообразно 120 франков из «Общего фонда». Герцен отказал, соглашаясь выдать только половину. «Л» передал этот инцидент на суд эмигрантов. «Кровный враг» Герцена Якоби созвал всех эмигрантов, которые и решили создать кассу взаимопомощи особо от «Общего фонда»[9].

История этой кассы известна нам очень мало. Распорядителем кассы был избран Мечников, а кассиром – Николадзе. Поступления кассы состояли из ежемесячных взносов, которыми были обложены все ее члены, и из единовременных пожертвований. Герцен был членом этой кассы и вносил в нее по 50 р. в месяц. Ссуды выдавались срочные и бессрочные. О размерах средств, которыми располагала касса, можно судить по ее отчету с 1 сентября 1865 г. по 1 января 1866 г., напечатанному в № 213 «Колокола» от 1 февраля 1866 г. За это время поступило 613 франков 70 сантимов; израсходовано 434 франка. Были, хотя и незначительные (45 руб.), поступления из Петербурга.

Касса взаимопомощи просуществовала недолго. В ней обнаружилась недостача денег. Судя по брошюре А.А. Серно-Соловьевича «Миколка-публицист» (Женева, 1868 г.), виновником был кассир Николадзе. Неизвестно, как объяснял он случившееся, но в конце концов эмигранты простили ему растрату. Кончилась эта история тем, что Мечников все оставшиеся в кассе деньги передал в «Общий фонд» Герцена. Ко времени ликвидации кассы ее средства составляли 257 франков наличными и 212 франков обязательствами получивших ссуду[10]. Это произошло в сентябре 1866 г. «Общий фонд» ненадолго пережил эмигрантскую кассу. В «Колоколе» от 15 мая 1867 г. было помещено объявление о ликвидации «Общего фонда». Причиной этого были какие-то обвинения, возникшие в связи с «Общим фондом» против Герцена среди эмигрантов. В письме к Г.Н. Вырубову Герцен писал, что он уничтожил фонд, «благодаря нахальству эмиграчей»[11]. Это было, конечно, большой неприятностью для нуждающихся эмигрантов. Хотя «Общий фонд» и располагал весьма ограниченными средствами, однако некоторую помощь нуждающимся он все же оказывал. Об этом можно судить по тому хотя бы, что ко времени ликвидации фонда задолженность ему эмигрантов достигала 1400 франков. Надо отметить, что и после ликвидации фонда Герцен продолжал оказывать некоторую материальную помощь эмигрантам из своих личных средств.

Столкновения между Герценом и «молодой эмиграцией» происходили и на почве сотрудничества эмигрантов в «Колоколе». Так, например, Элпидин сделался непримиримым врагом Герцена после того, как Герцен отказался принять его, когда он явился за получением гонорара, предложив ему прийти для этой цели в приемный день[12].

Еще более неприятная история произошла между Герценом и Н. Вормсом, не предупредившим Герцена о своем желании получить за напечатанную в «Колоколе» статью гонорар (обычно статьи в «Колоколе» и других изданиях Герцена не оплачивались). Когда Герцен узнал о недовольстве Вормса, он предложил ему 200 франков и несколько экземпляров «Колокола» для сбыта[13].

Столкновения между Герценом и «молодой эмиграцией» происходили не только на личной почве, но и на идейной. Молодежь была недовольна направлением, в котором ведется «Колокол». Некоторые выступления Герцена и Огарева вызывали горячее негодование среди молодых эмигрантов.

Одним из таких выступлений была статья Герцена «Иркутск и Петербург», которой он отозвался на покушение Каракозова на Александра II. Герцен резко выступил против индивидуального террора.

«Только у диких и дряхлых народов, – писал он, – история пробивается убийствами».

Каракозова Герцен называл «сумасшедшим» и «фанатиком»[14].

По словам Герцена, после этой статьи он получил ряд анонимных ругательных писем.

«Меня, – сообщал он сыну, – хотят опубликовать как изменника... и наказать... за то, что я Каракозова назвал сумасшедшим»[15].

Эмигрант Гулевич, по сведениям III Отделения, обвинял Герцена, говоря, что ему надо было «не выставлять Каракозова сумасшедшим, а писать в таком духе, чтобы кровь кипела и рука не дрогнула взвести курок еще раз»[16]. Обвинения против Герцена проникли и в печать. В Швейцарии появились две прокламации, изданные на французском языке, одна от имени Лондонского, другая Московского комитетов «Космопоэтического Общества Стражей Истинных Познаний». Это были документы бредового характера. В них Дмитрий Каракозов провозглашался «сыном божиим», «истинно-великим Человеком», совершившим «величайший из подвигов». Герцена авторы прокламаций приглашали отречься от своей статьи, предупреждая:

«В противном случае он будет объявлен предателем Творца и человечества, как самый ярый защитник политики и монархизма»[17].

По-видимому, эти прокламации вышли из каких-то религиозно-настроенных кругов польской эмиграции, но есть основания предполагать, что некоторое отношение к ним имел и Элпидин. К чести Герцена следует отнести, что он решил игнорировать эти прокламации и ничего не отвечать на них:

«на первую минуту это сердит, но потом смешно»[18].

Впрочем, он счел нужным объяснить, что слову «фанатик» он отнюдь не придавал «смысла бранного», а позднее, отзываясь на покушение поляка Березовского на того же Александра II, написать:

«Ни вопль безумных крикунов, ни брань сильных мира сего не заставят нас ни превозносить этого рода попыток, влекущих за собою страшные бедствия, ни произнести слова осуждения мученикам, которые обрекают себя на смерть и которых совесть чиста, именно потому, что они фанатики»[19].

Не меньший шум и протесты со стороны польских и русских эмигрантов вызвала статья Огарева «Продажа имений в Западном крае», напечатанная в № 229 «Колокола» и посвященная принудительной продаже русским правительством земель польских помещиков, принимавших участие в восстании 1863 г. Эта мера, направленная на насильственную русификацию края, не вызывала принципиальных возражений со стороны Огарева, наивно усмотревшего в ней отступления от «религии собственности» и выразившего надежду, что «немного погодя русским дворянам будет приказано продать свои земли не дворянам – и вот осуществится давно желаемая ликвидация сословий». При этом Огарев давал русскому правительству совет передавать польские помещичьи земли не русским дворянам и чиновникам, как оно делало, а крестьянам, или местным, или готовым вследствие малоземелья переселиться из внутренних губерний в Западный край.

Эта статья Огарева вызвала целую «катавасию», по выражению Герцена.

«Поляки здешние, – писал он Н.А. Герцен, – ужасно огорчились статьей Огарева, ...назначили комиссию, хотят писать адрес, протест во французских журналах, говорят, что мы не лучше Каткова и пр.»[20].

Протестовали не только поляки, но и русские эмигранты. Серно-Соловьевич издал брошюру «Question polonaise. Protestation d’un Russe contre le Kolokol», перевод которой на русский язык читатель найдет в настоящем томе «Литературного Наследства». Отсутствие протеста со стороны Огарева против русификаторской политики и его странная уверенность в том, что русское правительство займется «ликвидацией сословий», не могли не возмутить Серно-Соловьевича. Этим объясняется страстность, с которой он выступил против статьи Огарева. Герцену пришлось взять под защиту своего друга и попытаться завуалировать его более чем неудачное выступление. В статье «Нашим польским братьям» Герцен писал:

«Абсолютное, неотчуждаемое право польской национальности было всегда для нас догмой»[21].

Были и другие пункты идейных разногласий, отделявших Герцена и Огарева от остальной эмиграции. Они выяснятся, когда мы будем говорить о резком выступлении Серно-Соловьевича против Герцена, а до этого нам необходимо остановиться на одной попытке наладить совместную работу Герцена с частью «молодой эмиграции». Вопрос вновь возник об издании общего журнала или «Revue», как выражались участники переговоров.

Толчок к началу этих переговоров, быть может, дал сам Герцен, напечатавший в конце 1866 г. в № 222 «Колокола» заметку, в которой он, указывая на тяжелые цензурные условия в России, приглашал русских литераторов и журналистов вспомнить о возможности печатать свои произведения за границей.

«Всего лучше было бы, – писал он, – основать большое „Revue“, рано или поздно необходимость доведет же до периодического издания за границей»[22].

Инициатива переговоров исходила от Мечникова и Жуковского. Они считали, что создание русского заграничного журнала должно быть делом эмигрантов. Литераторы, живущие в России, могут присылать материалы для этого журнала, но требовать от них, чтобы они сами организовали его – невозможно. Исходя из этого, они в январе 1867 г. вступили в переговоры с Огаревым, предлагая ему и Герцену совместно с ними издать пробный сборник и посмотреть, какой прием будет оказан ему в России. Момент для выпуска пробного сборника они считали особенно удобным потому, что приближалось открытие всемирной выставки в Париже, в связи с чем за границу ожидался большой наплыв русских туристов. К Мечникову и Жуковскому присоединился Н.И. Утин, которому случайная встреча с Герценом в Базеле дала, как он сообщил Огареву, основание надеяться на возможность наладить совместную работу с издателями «Колокола».

Н.И. Утин. Фотография (Музей Революции, Москва)

Огарев с радостью ухватился за это предложение и поспешил сообщить о нем Герцену, находившемуся в это время во Флоренции. В издании предположенного сборника, который в случае успеха первого номера должен был превратиться в журнал, выходящий четыре раза в год, Огарев видел воссоздание «Полярной Звезды», не выходившей с 1861 г. Он предполагал, что этот сборник сохранит старое название, когда-то столь популярное в России. Огарев был уверен в успехе нового издания. Он считал, что выход его позволит превратить «Колокол» в «газету с политическими статьями и обличительной смесью», новый же журнал станет теоретическим органом «с научно-социальным направлением».

«Заметь, – писал он Герцену, – что revue не в пику „Колоколу“ пойдет, а напротив того поставит его, как газету, а сама сосредоточит учение, т.е. тут является газета и книга. Я при этой мысли чувствую прибавление силы»[23].

Ответ Герцена чрезвычайно огорчил Огарева. Герцен писал:

«Итак... старая штука повторяется: revue будут издавать общими силами, но так, что деньги и статьи будут наши. Да, ведь, если б мы хотели издавать, зачем же было нам спрашивать или ждать Утина? Где доказательство яростного желания читать заграничные издания? И если оно есть, как же не найдут капиталисты in spe, как Утин, кредиту помимо нас? Это была штука, и ты опять попался в нее... Может, и грех, но денег я не могу дать».

«Я всегда найду, – добавлял далее Герцен, – сотню человек, которые на даровых прогонах поедут в храм бессмертия и лавров, обернутые „Полярной Звездой“»[24].

Огорченный отказом Герцена, Огарев поспешил разъяснить своему другу, что он не вполне точно понял предложение Мечникова, Жуковского и Утина. Последние вовсе не рассчитывали на карман Герцена, они надеются на получение денег из России и предлагают, чтобы каждый автор оплачивал расходы по напечатанию своей статьи. До тех же пор, пока они не получили денег из России, Огарев просил Герцена дать им взаймы 1000 франков из бахметевского фонда[25].

Уступая настояниям своего друга, Герцен согласился дать заимообразно просимую Огаревым сумму, вновь, однако, подчеркивая, что он абсолютно не верит в успех задуманного предприятия.

«Затем я спрашиваю, – писал он, – где статьи? чьи статьи?.. Ведь эти милые юноши – большею частью юноши бездарные. Revue не пойдет, потребности на него нет»[26].

Итак, Герцен был согласен дать деньги. Почему же предположенный журнал все же не осуществился? Дело в том, что в переговорах выяснилась одна сторона дела, которую Огарев старательно обходил в своих письмах к Герцену – политическое расхождение между участниками переговоров. В письме к Герцену от 7 февраля Огарев уверял своего друга, что Мечников и Утин «явились с предложением и желанием не выходить из-под нашего флага»[27]. В действительности дело обстояло совершенно иначе. Во время переговоров Утин упорно настаивал на необходимости предварительной выработки программы будущего журнала. При этом он указывал, что у «Колокола» за последнее время нет никакого направления, что он «свелся на личный орган», ведущийся вне связи с современными событиями в России. Не довольствуясь этим, Утин считал необходимым отметить пункты разногласий, существующих между Герценом и Огаревым, с одной стороны, и «молодой эмиграцией», с другой. Во-первых, Утин возражал против обращений Герцена в «Колоколе» с письмами к Александру II. Мы, писал он Огареву «отвергаем возможность какого бы то ни было обращения к Зимнему Дворцу». Во-вторых, он строго осуждал известную нам статью Огарева о продаже польских имений в Западном крае. Он указывал на недопустимость одобрять петербургское правительство даже в том случае, если бы оно вздумало превратить Польшу в «социалистическую фаланстерию».

«Польская земля должна быть свободна от русского ига и только до этого нам есть дело», – писал он.

Наконец, Утин настаивал на том, чтобы Герцен и Огарев изменили свое отношение к «молодой эмиграции»:

«Пора перестать отвергать с пренебрежением юношей, наоборот, вы должны употребить все силы, чтобы извлечь пользу для вашего органа из каждого из нас».

В другом письме к Огареву Утин доказывал необходимость предварительной выработки программы будущего журнала, против чего возражал Огарев, мотивировавший свое предложение тем, что договаривающиеся стороны расходятся друг с другом по направлению на 9/10.

Конечно, при таких условиях трудно было рассчитывать на успешный исход переговоров. К началу апреля 1867 г. вполне выяснилась безнадежность затеянного предприятия, и переговоры прекратились, приведя только к росту недовольства Герценом и Огаревым среди молодых эмигрантов.

«Мечников и все на меня дуются», – сообщал Герцен 25 апреля Н.А. Огаревой[28].

В то время как Огарев вел переговоры с Утиным и его товарищами, в типографии Элпидина набиралась и печаталась брошюра А.А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела», вызвавшая полный разрыв Герцена с «молодой эмиграцией». Эта брошюра была ответом на статью Герцена «Порядок торжествует», напечатанную в № 230, 231–232 и 233–234 «Колокола»[29]. Однако Серно-Соловьевич не ограничивался полемикой против этой статьи, а давал общую – и притом очень резкую – характеристику политической деятельности Герцена.

Написав свою брошюру, Серно-Соловьевич первоначально обратился для напечатания ее в «Вольную русскую типографию», но получил отказ[30]. Тогда он прибег к помощи Элпидина.

Ученика и последователя Чернышевского, Серно-Соловьевича в статье Герцена больше всего затронуло то место, где Герцен говорит о Чернышевском. Упомянув о своем «русском социализме», идущем «от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления», Герцен противопоставлял ему «теории чисто западного социализма», развиваемые «с огромным талантом и пониманием» Чернышевским.

«Это раздвоение, совершенно естественное, лежащее в самом понятии, вовсе не представляло антагонизма. Мы служили взаимным дополнением друг друга»[31].

На это утверждение Герцена Серно-Соловьевич и обрушивался с особой силой.

«Вы дополняли Чернышевского! – писал он, – нет, г. Герцен, теперь уже поздно прятаться за Чернышевского... Между вами и Чернышевским нет, не было и не могло быть ничего общего. Вы – два противоположные элемента, которые не могут существовать рядом, друг возле друга; вы представители двух враждебных натур, не дополняющих, а истребляющих одна другую, до того расходитесь вы во всем – от миросозерцания и до отношения к самим себе и людям, от общих вопросов до малейших проявлений частной жизни».

Серно-Соловьевич выдвинул ряд тяжелых обвинений против Герцена. Он упрекал его в неверии в революцию, в преувеличении значения реформаторской деятельности правительства, в неуместности его многочисленных писем к Александру II, в отказе от своих прежних симпатий к польскому делу, в его несправедливом отзыве о Каракозове и т.д.

Многое в обвинениях Серно-Соловьевича представлялось вполне правильным. Так, Герцен действительно до конца своей жизни не понял, что революция является единственным средством изменения существующего социально-политического строя в интересах трудящихся.

«Мысль о перевороте без кровавых средств нам дорога», – писал он в статье «Порядок торжествует»[32].

Правильно было указание и на надежды Герцена подтолкнуть русское правительство на путь реформ. Правильно было и упоминание о недопустимости писем Герцена к царю, тех его «бесчисленных и слащавых писем», которых, по выражению В.И. Ленина, «нельзя теперь читать без отвращения»[33]. А между тем, последнее из этих писем было написано Герценом еще в 1866 г., после покушения Каракозова. И в нем, как и в предыдущих письмах, Герцен приглашал царя одуматься и отказаться от реакционной политики. Еще в 1866 г. Герцен сохранял остатки надежды на добрую волю Александра II, объясняя его непоследовательность и реакционные меры тем, что он «кругом обманут» окружающими.

«Трудно же, – признавался Герцен, – окончательно расстаться с мыслью, что вы вовлечены другими в тот исторический грех, в ту страшную неправду, которая совершается возле вас»[34].

Серно-Соловьевич был прав, нападая на либеральные иллюзии Герцена и указывая на его колебания в сторону либерализма. Но он был неправ в том, что не хотел признать за Герценом ничего, кроме этих колебаний и иллюзии. Ненависть к Герцену не давала ему возможности понять, что, каковы бы ни были разногласия между Герценом и Чернышевским, они, однако, стояли по одну сторону баррикады, сражаясь против общего врага. Он называл Герцена «мертвым человеком» и утверждал, что «молодое поколение» давно опередило его «целой головой» в понимании вещей и событий и «отвернулось с отвращением» от него.

«Я давно перестал, – писал Серно-Соловьевич, – если не совсем читать, то, по крайней мере, интересоваться вашим листком: избитые, давно знакомые звуки, риторические фразы и возгласы, старые вариации на старую тему, остроты, иногда довольно удачные, но большею частью пошлые, общие места о „Земле и Воле“, – все это слишком приелось, наскучило и даже опротивело... Вы – поэт, художник, артист, рассказчик, романист, вы все, что хотите, только не политический деятель, и еще менее теоретик, основатель школы, учения... Вы захотели сделаться Чернышевским, и с этих-то пор и началось ваше падение».

Таким языком никто и никогда еще не разговаривал с Герценом. Страстность, с которой была написана брошюра Серно-Соловьевича, являлась ее слабым местом. Негодование не давало возможности автору брошюры за слабыми сторонами и недостатками Герцена разглядеть положительные стороны того дела, которому Герцен посвятил всю свою жизнь. Историческая роль Герцена осталась непонятой Серно-Соловьевичем.

Страстный тон его брошюры и то высокомерное презрение по отношению к Герцену, которым она была пропитана, вывели Герцена из себя. Свое негодование на автора брошюры он распространил на всю «молодую эмиграцию», на все молодое поколение революционеров. Тяжело читать в письмах Герцена к его друзьям его злобные выпады и грубые ругательства, которыми он начал осыпать молодых эмигрантов.

«Любезнейший Бакунин, Серно-Соловьевича посылаю, – писал Герцен 30 мая 1867 г. – Он наглый и сумасшедший, но страшно то, что большинство молодежи такое и что мы все помогли ему таким быть... Это – не нигилизм; нигилизм явление великое в русском развитии. Нет, тут всплыли на пустом месте халат, офицер, писец, поп и мелкий помещик в нигилистическом костюме. Это мошенники, оправдавшие своим сукиносынизмом меры правительства, невежды, на которых Катковы, Погодины, Аксаковы etc. указывают пальцами. Это – люди, которые обратили на меня втрое больше ненависти, чем на Скарятина, говоря просто, что они завидуют, что они хотели бы обобрать и что они не могут переварить художественной стороны статей. Ты и Огарев, вы этих скорпионов откармливали млеком вашим... Им будущности нет, это – меньший венерический брат, который умрет и на его могиле встретится старший с еще более меньшим»[35].

Если, посылая Бакунину это письмо, Герцен надеялся найти сочувствие с его стороны, то эта надежда оказалась ошибочной. Бакунин вполне справедливо указал Герцену на то, что он в своем негодовании на Серно-Соловьевича выходит за пределы допустимого.

«Признаюсь, – писал он, – твое письмо испугало меня, не за Серно-Соловьевича, а за тебя. В твоей злости против него слышится что-то старческое. Я готов верить, что Серно-Соловьевич написал против тебя скверную пасквиль и что твое негодование против него справедливо. Но ты ругаешь не одного его и даже не одних его женевских однолетников эмигрантов... Нет, Герцен, каковы бы ни были недостатки настоящего молодого поколения, оно чрезмерно выше Катковых и Погодиных, твоих Аксаковых и Тургеневых, – так выше, что указывание на него пальцем всех этих блудных стариков служит ему в честь, а не в бесчестие, и ничто в мире, кроме самой, естественно и по необходимости, гнусной природы правительства не может оправдать гнусных мер наших правителей»[36].

Упреки Герцена по адресу всей «молодой эмиграции» были тем более несправедливы, что полного одобрения с ее стороны брошюра Серно-Соловьевича не получила. Были среди эмиграции люди, вполне одобрявшие Серно-Соловьевича, как например, Элпидин, напечатавший его брошюру, но таких, по-видимому, было меньшинство. В одном из писем к Герцену Огарев сообщал, что М.С. Гулевич, узнав о предстоящем выходе брошюры Серно-Соловьевича, был «взволнован негодованием» и что польский эмигрант Мерчинский высказывался против нее[37]. Л.И. Мечников также относился к ней отрицательно. Герцен писал Огареву:

«Предложи-ка Мерчинскому протестовать и Мечникову... Я с своей стороны их молчание приму за согласие с Серно-Соловьевичем и раззнакомлюсь... Быть с нами знакомым и пускать этого мошенника к себе в дом – двуличность»[38].

Н.А. Огаревой Герцен сообщал по поводу брошюры Серно-Соловьевича:

«Все здешние [женевские эмигранты] кричат против нее (кроме Элпидина и Николадзе), и никто не осмеливается протестовать»[39].

Автор анонимной брошюры о Герцене, выпущенной по поводу его смерти в 1870 г. в Лейпциге, сообщает, что даже ближайшие друзья Серно-Соловьевича (очевидно, в первую очередь П.И. Якоби) не одобряли его брошюры «в форме»[40]. Но Герцену этого было мало; ему хотелось, чтобы оскорбительная для него брошюра вызвала публичный протест, и, не встречая его, он переносил свое негодование с автора брошюры на всю эмиграцию. Даже отношение Огарева к выступлению Серно-Соловьевича казалось Герцену обидным для него.

«Он, как разбуженный лунатик, – жаловался Герцен Мальвиде Мейзенбуг на Огарева, – почти не замечает того, что происходит вокруг него... доброта его может вывести из себя»[41].

Герцен не скрывал своего озлобления против «молодой эмиграции», и это привело к тому, что он и Огарев оказались в полной изоляции; почти всякие сношения между ними и другими эмигрантами были прерваны. Насколько велика была их отчужденность от общеэмигрантской среды, можно судить по такому хотя и маловажному, но чрезвычайно характерному факту: сообщая Герцену о том, что на похоронах Касаткина он встретился с Элпидиным и Николадзе, Огарев добавлял как нечто заслуживающее быть особо отмеченным, что они подошли к нему и поздоровались. Примиренчески настроенный Огарев воспользовался этим, чтобы высказать взгляд на Элпидина и Николадзе.

«Что за удивительные нелепцы, – писал он, – а вглядись и увидишь, что право недурные люди, т.е. не злые, благонамеренные, добродушные»[42].

Однако на Герцена сообщение Огарева не произвело не произвело желаемого Огаревым впечатления.

«В благонамеренность Николадзе и его добродушие не верю; в том, что Элпидин нелеп, согласен»[43].

С течением времени острота первоначального впечатления, произведенного на Герцена выступлением Серно-Соловьевича, постепенно сглаживалась. То изолированное положение, в котором оказались он и Огарев, стало неприятно не только болезненно страдавшему от всего происшедшего Огареву, но и самому Герцену. Этим объясняются две попытки Герцена вновь завязать сношения с «молодой эмиграцией» и наладить в той или иной мере совместную работу с ее представителями. Об этих попытках нам до сих пор известно очень мало, но самый факт их стоит вне сомнения. Попытаемся сгруппировать те сведения, которыми мы располагаем, и мы увидим, насколько важны и показательны для настроений Герцена в последние годы его жизни были эти попытки. Но прежде необходимо напомнить некоторые события, происшедшие в то время в рядах «молодой эмиграции».

В сентябре 1867 г., как нам уже известно, приехал в Швейцарию М.А. Бакунин. Он поселился на берегу Женевского озера, в Веве, в доме, где жили русские эмигранты: Утин с женой, Жуковский с женою и О.С. Левашева. Вокруг Бакунина сгруппировался кружок, в который, помимо перечисленных лиц, вошли супруги Бартеневы, Ант. Трусов, Жеманов, Щербаков и Элпидин. На деньги О.С. Левашевой был организован русский журнал «Народное Дело», первый номер которого вышел в сентябре 1868 г.

В наши задачи не входит изложение истории этого журнала, и мы можем ограничиться лишь указанием на то, что № 1 «Народного Дела», написанный почти целиком Бакуниным, вызвал резкие разногласия среди членов кружка, в результате которых Бакунин, а вслед за ним Жуковский и Элпидин, порвали с этим журналом. «Народное Дело» оказалось в руках Утина, который намеревался продолжать издание это. Однако трудность заключалась в том, что с уходом Элпидина журнал лишился типографии, в которой был отпечатан его первый номер. Благодаря энергии Ант. Трусова это затруднение удалось преодолеть. Группа «Народного Дела» организовала свою собственную типографию. Таким образом, в Швейцарии возникла еще одна русская типография.

Учитывая печальное положение, в котором в это время находилась типография Чернецкого, страдавшая от недостатка работы, Герцен, в середине мая 1869 г. вернувшийся из путешествия в Женеву, обратился к Утину письменно и через Щербакова, который в то время занимался преподаванием одной из дочерей Герцена с предложением соединить типографию Чернецкого с типографией «Народного Дела». Если принять во внимание, что еще в феврале того же года Герцен в одном из писем к Огареву отзывался об Утине, как о «самом лицемерном из наших заклятых врагов»[44], то важное значение этого шага Герцена станет вполне ясным. Но этого мало: одновременно с этим Герцен направил в редакцию «Народного Дела» какую-то свою статью, которая, однако, осталась ненапечатанной, по-видимому, вследствие того, что начатые Герценом переговоры, как сейчас увидим, успехом не увенчались[45].

Обращаясь к Утину со своим предложением, Герцен добавлял, что за «Народным Делом» сохранялось бы «право печатать всякую брань против него», Герцена. Отвечая на это, Утин в письме, формально адресованном Трусову, но рассчитанном на то, что Трусов ознакомит Герцена с содержанием этого письма, писал:

«Это, конечно, шутка, и ты можешь уверить А.И. Герцена, что мы никогда никакой брани и без того не позволим себе против него; мы ценим его 17-летний труд, мы ценим ту выдержку, которой хватило у него и которой не хватает у других; мы можем идти теперь более резким путем, он сам сознает это, и он чрезвычайно честно и искренне уступает нам ведение пропаганды и высказывает сочувствие нашему делу, – такое отношение не многие умели сохранить к делу и обыкновенно старые деятели относились озлобленно и насмешливо к молодым; это озлобление мы встретили даже в Бакунине, несмотря на его fausse bonhomie, но мы не встретили такого озлобления в Герцене, и это обстоятельство должно еще укреплять наше решение относиться к нему с тем уважением, которое заслуживает 17-летний труд на пользу дела и свободы, хотя бы это дело, или вернее практический путь к совершению этого дела понимался им иначе чем нами, сообразно с ходом времени и обновлением поколений».

А вслед за этим Утин выдвигал вопрос, который постоянно служил одним из поводов для разногласий между Герценом и «молодой эмиграцией».

«При начале дела, – писал Утин, – требуются большие средства, и если б Герцен знал, что стоило устройство путей в Россию, которых до сих пор там тщетно добивались и которых мы, наконец, добились, если б он знал, что стоит завязывание связей на всех пунктах в России и поддержка многих поистине полезных людей, то он увидел бы как мы стеснены еще, несмотря на готовность отдать все свои средства, и как быстрее пошло бы дело на всех пунктах, если бы мы обладали теперь средствами большими, чем все наши».

Конечно, в этих словах Утина фантазия преобладала над действительностью. Никаких серьезных связей с Россией и русскими революционными кругами у редакции «Народного Дела» в это время еще не было. Но дело – не в этом, а в том, что Утин писал приведенные слова в подкрепление высказанного им пожелания об употреблении бахметевского фонда на поддержку «Народного Дела»[46].

Н.Я. Николадзе. Фотография (Музей Революции, Ленинград)

Поскольку переговоры, завязанные Герценом, наткнулись на этот пункт, неудача их была предрешена. Герцен и на этот раз отказался от использования бахметевских денег, указав, что эти деньги были даны «на полное, безусловное распоряжение» его и Огарева и что он не считает себя обязанным давать кому бы то ни было отчет в них, кроме «давшему господину и своей совести»[47].

О другой примирительной попытке, сделанной Герценом, нам известно еще меньше, чем о первой. В.Ф. Лугинин рассказывал М.О. Гершензону о том, что «незадолго до смерти Герцен в Женеве при нем вел переговоры с Якоби, Жуковским и Серно-Соловьевичем о совместном возобновлении „Колокола“»[48]. Как ни маловероятно на первый взгляд это сообщение, не верить ему у нас нет оснований. В.Ф. Лугинин был человеком, с большим расположением относившимся к Герцену и в его спорах с представителями «молодой эмиграции» поддерживавшим Герцена. Это одно говорит уже за достоверность его сообщения. Косвенным подтверждением справедливости этого сообщения могут служить следующие слова автора уже цитированной нами анонимной брошюры, посвященной памяти Герцена:

«Отрадно заявить, что Герцен в последние дни еще сочувственно говорил об одном честном молодом деятеле, так рано умершем в Женеве, который в свое время высказал ему много горького из-за любви к правде»[49].

Несомненно, что автор брошюры имел при этом в виду А.А. Серно-Соловьевича, умершего в августе 1869 г.

Если принять во внимание, что В.Ф. Лугинин, возвратившийся в Россию в 1867 г., отправился вновь за границу в конце октября 1868 г., а в июле 1869 г. вернулся в Петербург, переговоры, свидетелем которых он был, можно отнести на лето – или, точнее, на июнь – 1869 г.[50].

Эти две примирительные попытки Герцена показывают, что под конец его жизни он понял, что в его столкновениях с «молодой эмиграцией» правда не всегда была на его стороне. В заключение нам остается рассказать об отношении Герцена и Огарева к нечаевской эпопее, омрачившей последние дни жизни Герцена.

---

Примечания