В 1863 г. в рядах русской эмиграции появился ряд новых людей. Наиболее видным из них по своей роли в революционном движении был Н.И. Утин. Несмотря на свою молодость, он имел уже за собою весьма значительный опыт революционной работы. В 1861 г. Утин был одним из руководителей студенческого движения в Петербурге, за что поплатился арестом. Позднее он вошел в тайное общество «Земля и Воля» и был членом ее центрального комитета. Предупрежденный о грозящем ему аресте, Утин в мае 1863 г. поспешил скрыться за границу. В августе он приехал в Лондон и поселился там. Герцен принял его весьма радушно и оповестил в «Колоколе» об его удачном побеге[1]. Живя в Лондоне, Утин сблизился с редакцией «Колокола». В одном из позднейших писем своих к Огареву он вспоминал:

«Я помню ваше общее дорогое для меня предложение участвовать в редакции „Колокола“ вместе с моим другом Зрачковым... Но редактировать отказался, как вы помните»[2].

В достоверности сообщаемого Утиным факта, конечно, не может быть никаких сомнений. Очевидно, что в конце 1863 г. Герцен и Огарев, обеспокоенные быстро снижавшимся спросом на издания, решили привлечь в редакцию «Колокола» двух представителей «Земли и Воли», находившихся в то время за границей — Утина и М.С. Гулевича (Зрачкова), в том же 1863 г., что и Утин, покинувшего Россию. По-видимому, они рассчитывали, вступив в более тесные сношения с представителями «Земли и Воли», поднять популярность «Колокола» среди революционеров, действующих в России. Мало этого, существовал даже проект поставить на «Колоколе» девиз «Земля и Воля». Однако Утин (в письме к Огареву от 23 декабря 1863 г.) категорически возражал против такой «ужасной вещи», указывая, что его петербургские «друзья пишут о необходимости переменить открытый образ действий на тайный» и что петербургское правительство может воспользоваться этим девизом для того, чтобы попавшихся в его руки членов «Земли и Воли» «казнить за „Колокол“, как за домашние прокламации».

«„Колокол“ с девизом „Земля и Воля“, — пояснял свою мысль Утин, — непременно примется за орган тайного общества „Земля и Воля“, а об этом обществе друзья умоляют умалчивать».

В этом инциденте поистине не знаешь, чему больше изумляться: наивности ли Герцена и Огарева, вознамерившихся опереться на «Землю и Волю», которая, как им было известно, фактически уже не существовала, или же своеобразной аргументации Утина. Во всяком случае, этот факт лишний раз свидетельствует о растерянности, охватившей русскую эмиграцию в конце 1863 г. под впечатлением роста реакции в России.

Гейдельберг. Литография Вишебуа и Вайс по рисунку Шапюи (Литературный музей, Москва)

Почему Утин отказался войти в редакцию «Колокола» если не в качестве представителя «Земли и Воли», то хотя бы как частное лицо, остается не вполне ясным, но несомненно, что предположенная комбинация не осуществилась именно из-за его нежелания. Это подтверждается свидетельством самого Герцена, приводимым неким «иркутским купеческим сыном» Николаем Пестеревым. Допрошенный в 1867 г. в следственной комиссии Пестерев, между прочим, рассказал, что в 1864 г. он ездил за границу, где познакомился с эмигрантами, в том числе и с Герценом. При встрече Герцен спросил Пестерева, что говорят о «Колоколе» в России.

«Я отвечал, — рассказывал Пестерев, — что последнее время Россия „Колокола“ не видит почти, а на смену вас у нас есть свой публицист: это — Чернышевский. „Колокол“ ваш уж для нас плох, а главное — мода на вас прошла».

«Да, это я вижу, — ответил Герцен, — ни посетителей у меня последнее время нету и издание совсем не идет. Хоть бросай. Сведений из России тоже не получаю. Даже журналы и газеты запаздывают, да и работаем только вдвоем с Огаревым. Он же больной. Что тут сделаешь? Сын у меня совсем ученый, политики просто не понимает. Предлагал было Утину, тот отказался. Как же тут винить меня. Пусть приедет Чернышевский. Я с руками передам ему мой станок. А что, ведь, от вас [т.е. из Сибири] уйти можно? Бакунин ушел же. Но не всем бакунинское счастье: того ведь сами в порт сдали, да на своей лодке на американский пароход и перевезли»[3].

Известную роль в отказе Утина войти в редакцию «Колокола» могло играть то, что статьи, которые он писал, не получали доступа на страницы «Колокола». В письме от 11 ноября 1863 г. Герцен писал Огареву:

«Статья Утина только в конце может быть помещена, т.е. где он говорит о „Земле и Воле“; но лучше подождать»[4].

В результате эта статья напечатана не была. В конце того же года Утин написал для «Колокола» статью «На новый год (Семья гонимых)», в которой, по его словам, разбирал новый университетский устав. Эта статья также в печати не появилась. Это дает основание отнеслись с доверием к сообщению Утина, переданному тем же Н. Пестеревым, что причиной его отказа было его несогласие с Герценом «по программе изданий».

Вскоре Утин покинул Лондон и переехал в Швейцарию, которая все больше притягивала к себе русских эмигрантов.

В 1863 г. бежали за границу два видных участника московского студенческого движения 1861 г.: один — И.И. Кельсиев — из тюрьмы, другой — Гижицкий — из ссылки. О Кельсиеве мы уже упоминали и говорили, что он отправился в Тульчу на помощь брату; однако ему недолго удалось поработать в эмиграции: в июне 1864 г. он умер от тифа. Где провел свои эмигрантские годы Гижицкий, в точности неизвестно. В документах, касающихся деятельности русской эмиграции 60-х годов, его имя не упоминается. Однако его упомянутая выше статья в «Московских Ведомостях» показывает, что он был в курсе эмигрантских дел и склок.

Наконец, отметим появление за границей в начале 1864 г. известного впоследствии русско-грузинского публициста Н.Я. Николадзе. Хотя формально он и не был эмигрантом, так как уехал за границу с разрешения правительства, а в 1868 г. свободно возвратился в Россию, в делах эмиграции он играл большую, хотя, как мы увидим ниже, не всегда красивую роль. Революционное прошлое Николадзе исчерпывалось тем, что в 1861 г. он, будучи студентом первого курса Петербургского университета, принимал некоторое участие в студенческом движении, за что и поплатился полуторамесячным заключением в Кронштадтской крепости. Лично знакомый с семьей Чернышевского, Николадзе любил много рассказывать о своей близости к великому революционеру. Это, конечно, весьма импонировало его слушателям [5].

К концу 1863 г. для всех было ясно, что революционный подъем, пережитый Россией в предыдущие годы, находится на исходе. Польское восстание было жестоко подавлено. Надежды на близость крестьянской революции рассеялись. Русские революционные организации частью подверглись разгрому, частью же, как например, «Земля и Воля», сами ликвидировались, не видя возможности продолжать свою работу. Как никогда, процветало ренегатство: те, кто были вчера еще ярыми оппозиционерами, сегодня круто поворачивали вправо, а часто становились открытыми прислужниками реакции.

В таких условиях перед эмиграцией стал вопрос, в каком направлении ей надлежит развивать свою дальнейшую деятельность. В «Колоколе» от 1 января 1865 г. (№ 193) Герцен дал вполне четкий ответ на этот вопрос:

«Пропаганда, — писал он, — явным образом разбивается надвое: с одной стороны, слово, совет, анализ, обличение, теория; с другой — образование кругов, устройство путей внутренних и внешних сношений. На первое мы посвящаем всю нашу деятельность, всю нашу преданность, второе не может делаться за границей»[6].

Таким образом, Герцен ограничивал задачу эмиграции исключительно литературной деятельностью или, другими словами, печатной пропагандой революционных идей. Естественно, что представители «молодой эмиграции» не могли согласиться с такой постановкой вопроса.

Они не находили возможным обращаться с пропагандой только к случайным русским путешественникам по Западной Европе. Они хотели воздействовать на русское общество. А для этого было необходимо не только издавать революционную литературу, но и изыскивать пути для продвижения ее в Россию. Организацию «внешних сношений» они безусловно считали делом эмиграции. В сущности, с этим не мог не согласиться в глубине души своей и сам Герцен, который и как писатель, и как издатель был заинтересован в том, чтобы его голос доходил до России, в том, чтобы его издания распространялись среди русского общества.

Однако «молодая эмиграция» шла дальше. Учитывая отсутствие в России, после ликвидации «Земли и Воли», центра, работающего над собиранием и объединением революционных сил, имеющихся в стране, представители «молодой эмиграции» считали, что такую задачу эмигрантам приходится взять на себя. Отражая эту точку зрения, Н.И. Утин 9 июля 1864 г. писал Огареву:

«На сию минуту, когда в самой России нет центра, вы должны понять, какую важность получает здесь заграничный очевидный [т.е. открыто существующий] центр — это оплот силы, оплот веры в силу... Мы должны сгруппироваться в маленький центр, нисколько не имеющий притязания руководить деятельностью в России, но всегда готовый служить живым узлом для связи не сходящихся между собою кружков и даже личностей»[7].

Если эмиграции удастся создать такой центр, то ясно, что «Колокол» и, вообще, издательство Герцена должны стать в зависимое от него положение, должны из личного дела Герцена с Огаревым превратиться в дело общеэмигрантское. Эмигранты, другими словами, полагали, что Герцен и Огарев должны «принять в общую работу» всех их. 9 июля 1864 г. Утин отправил Огареву программу преобразования «Колокола». К сожалению, эта программа до сих нор неизвестна, но несомненно, что она была составлена именно в только что указанном духе.

Анонимный автор некролога А.А. Серно-Соловьевича, напечатанного в 1869 г. в журнале Утина «Народное Дело» (вернее всего — сам Утин), вспоминал:

«В конце 1864 г. он принял энергическое участие в стремлении „молодой эмиграции“ создать в Женеве тесный круг, который своею готовностью и положением мог бы служить постоянною помощью нашим друзьям-пропагандистам в России. Это стремление рушилось тогда отчасти вследствие разлада „молодой эмиграции“ с „старой“, вследствие неумения или нежелания „старой“ эмиграции соединить вокруг себя „молодую“; отчасти вследствие бывшей разнородности и недостатка наличных материальных и нравственных сил в самой „молодой эмиграции“ для создания самостоятельного органа»[8].

В этой цитате вкратце изложена история женевского съезда русских эмигрантов, состоявшегося в конце декабря 1864 г. — в начале января 1865 г. Прежде чем рассказывать об этом событии, имевшем весьма большое значение в жизни русской эмиграции, необходимо остановиться на том, в каком направлении развивались в течение второй половины 1863 г. и в 1864 г. взаимоотношения Герцена и «молодой эмиграции».

Было время, когда Лондон неудержимо притягивал к себе всех русских, приезжавших за границу. Было время, когда Герцен не знал отбоя от посетителей, жаждавших познакомиться с человеком, имя которого гремело тогда по всей России. Теперь это время прошло. Никому и в голову не приходило заезжать в Лондон только для того, чтобы посмотреть на Герцена. Даже те русские, которых судьба заносила в Англию, не только не стремились посетить Герцена, но, наоборот, всячески избегали его, чтобы не компрометировать себя в глазах русской тайной полиции. Теперь посетители, рисковавшие нарушить покой Герцена, были очень редким явлением. Даже эмигрантов Лондон не привлекал. Они сосредоточивались главным образом в Швейцарии и отчасти, в меньшей степени, в Париже и в Италии.

При таких условиях, а также при все возрастающей дороговизне в Лондоне, на которую неоднократно жаловался Герцен, указывая, что она чрезвычайно затрудняет содержание «Вольной русской типографии», почти переставшей приносить какие-либо доходы[9], у Герцена возникла мысль перенести свою типографию из Англии на континент.

Поездка, предпринятая Герценом осенью 1863 г. по Италии и Швейцарии, способствовала тому, что эта мысль укрепилась в нем.

Во Флоренции Герцен нашел целую русскую колонию, которая устроила в честь его парадный обед. На обеде он встретился с Л. Мечниковым и Стюартом и вел с ними переговоры относительно организации доставки лондонских изданий в Россию[10].

Оттуда Герцен проехал в Женеву. Там он встретился со многими русскими. Некоторые из них специально приехали в Женеву из других городов Швейцарии, чтобы повидаться с ним. В Женеве около него собрался ряд эмигрантов: Бакст, Касаткин, Черкесов, А.А. Слепцов и др. На совещаниях, происходивших между ними и Герценом, они поставили вопрос о необходимости переезда в Швейцарию Л. Чернецкого, в целях возобновления работы свернутой к тому времени бернской типографии. Тогда Герцен поделился с ними своею мыслью о перевозе типографии на континент. Эта мысль, по выражению Герцена, «сделала фурор» среди присутствующих. Было решено, что в мае 1864 г. лондонская типография переносится в итальянский городок Лугано[11].

Герцен уехал из Женевы весьма довольный. «Всех русских... я нашел лучше, чем ждал», — писал он Огареву[12].

Однако по возвращении в Лондон Герцен начал сомневаться в целесообразности принятого в Женеве решения. Огарев, возражавший против переноса типографии на континент, раздувал в нем скептическое отношение к этому делу. Колебания продолжались более года. Как известно, Герцен расстался навсегда с Лондоном не в мае 1864 г., как было договорено в Женеве, а лишь 15 марта 1865 г.

Какие же соображения заставляли Герцена задумываться вновь и вновь над принятым решением? Во-первых, Герцен боялся торжества реакции в Западной Европе и опасностей, связанных с этим для его типографии. Зависимость от решений и капризов Наполеона III, в состоянии которой оказалась объединенная Италия, с одной стороны, и возрастающее всемогущество Бисмарка, с другой, учитывались Герценом и заставили его признать, что Италия, которая легко может стать ареной военных действий, место, мало подходящее для устройства русской типографии[13].

Во-вторых, Герцен, несомненно, опасался и того, что переезд его на континент приведет к усилению вмешательства русских эмигрантов в дела его типографии. Недоверие к представителям «молодой эмиграции» все более возрастало в Герцене. Это видно хотя бы по отношению его к Н.И. Утину. Когда Огарев однажды указал ему, что в Утине надо беречь представителя «Земли и Воли», Герцен раздраженно ответил: «Не поберечь ли „Землю и Волю“ в себе прежде, чем в других?» — намекая, что им с Огаревым «Земля и Воля» обязана большим, нежели Утину. И добавил, что не понимает «удовлетворимости» Огарева относительно Утина. В другой раз он писал Огареву про Утина:

«Мне не нравится тон институтской cêlinerie [лести] его и твоих писем, а ты мне не позволяешь находить, что ты дешево отдаешься... Есть вещь, снимающая разом даль людей, это (если хочешь понять — поймешь) — помазание, его в Утине я не вижу»[14].

Это пока еще не мешало, однако, тому, что внешне отношения Герцена к Утину сохраняли вполне дружественный характер. Даже одну статью Утина Герцен решился напечатать в 1864 г. в «Колоколе»; впрочем, отказать в этом было трудно, так как свою статью Утин посвятил Чернышевскому, отзываясь ею на его осуждение к каторжным работам.

В марте 1864 г. А.А. Черкесов выдвинул проект создания, на ряду с «Колоколом», еще одного русского журнала, желая придать ему общеэмигрантский характер; Черкесов предложил Герцену принять на себя редактирование этого журнала, но Герцен отказался наотрез. Поясняя мотивы отказа, Герцен писал Мальвиде Мейзенбуг:

«Как объяснить то обстоятельство, что эти самые молодые люди, живущие дома и за границей, не обладают ни силою, ни талантом, ни любовью, ни настойчивостью, необходимыми для руководства периодическим изданием? Мы дадим статью, мы дадим типографию и Чернецкого, — пусть только начнут. Бесплодие русской литературы поразительно, это бесплодие пустыни. Скажите Черкесову, что мы согласны сотрудничать, но редактирования (морального и физического) на себя не возьмем»[15].

Из этого письма видно, насколько Герцен уже в это время не доверял русской эмиграции и как низко расценивал он ее силы и способности.

Замедление перевозки лондонской типографии на материк не могло не беспокоить «молодую эмиграцию». В июне 1864 г. Утин сделал попытку убедить в необходимости этого шага Огарева, который, как упомянуто выше, долго противился переезду. Утин писал Огареву:

«Я с вами совершенно не согласен в том, что вы пишете о бесполезности для дела своего переезда. Тысячу раз неправда!!! Ваш переезд сюда принесет весьма солидную пользу и нашему делу, и вам лично, т.е. вашему имени, как пропагаторов; а возвращение вашему имени престижа или, простите, того полного уважения, которое было еще недавно, т е. два года тому назад — это дело нашей общей пользы».

Конечно, и это письмо Утина не могло рассеять сомнений Герцена, а скорее укрепляло их. Указание на утрату «престижа» и «полного уважения» не могло быть приятно ни ему, ни Огареву, и только заставило их еще больше колебаться относительно пользы переезда. По-видимому, они предложили представителям «молодой эмиграции» устроить свою собственную типографию, обещая ей поддержку при том условии, если в ее делах примет участие Касаткин. Такой проект не мог прийтись по душе женевским эмигрантам. Их взаимоотношения с Касаткиным были более чем холодные. Этот раздражительный, придирчивый и мелочный человек успел восстановить против себя всех товарищей по эмиграции. В письме к Огареву (4 августа 1864 г.) Утин указывал, что Касаткин «имеет слишком много скверного самолюбьица и очень много способности причинять сплетни и ссоры». При этом Утин ссылался на Стюарта, признавшего невозможным устройство вместе с Касаткиным типографии. Далее, Утин сообщал, что Стюарт готов предоставить Герцену и Огареву, буде они пожелают открыть типографию в Женеве, шрифты, очевидно, сохранившиеся у него от бернской типографии, а также кредит, которым он пользуется во Франкфурте.

На следующий день по отправке этого письма Огареву Утин решил писать на ту же тему Герцену. В своем письме он вновь возражал против привлечения Касаткина, настаивая, чтобы заведывание типографией было возложено на Чернецкого, и вновь приводил предложение Стюарта.

Переговоры принимали такой характер, что обе стороны почувствовали необходимость личной встречи для окончательного выяснения своих взаимоотношений. Герцену нужно было вплотную приглядеться к эмигрантской среде в Женеве, чтобы учесть все плюсы и минусы перевозки типографии в этот город. Эмигранты рассчитывали при личном свидании добиться от Герцена того, чего не удавалось достичь путем письменных сношений. Так возникла мысль об устройстве в Женеве эмигрантского съезда. Перед приездом Герцена в Женеву Утин отправил ему обширное письмо, в котором пытался заранее подготовить почву для соглашения. В этом письме он выдвигал четыре задачи, стоящие перед эмиграцией: 1) пропаганда, 2) установление регулярных сношений с Россией, 3) налаживание связей с людьми, могущими принести пользу революционному делу, и 4) конституирование и увеличение «Общего фонда». При этом Утин добавил, что первоочередными он считает первую и четвертую из этих задач.

А.А. Слепцов. Фотография (Литературный музей, Москва)

Коснувшись вопроса о превращении «Колокола» в общеэмиграционный орган, Утин писал:

«Вы этим самым указали бы на солидарность партии или, вернее, группы революционной... За каждым словом такого „Колокола“ чувствовалась бы и друзьями и врагами сила, не личная, не индивидуальная, а обобщенная, совокупная, сплоченная теперь из десятка или двух людей, а скоро, при положительном вызове деятельного сочувствия в самой России, — сила, сплоченная из всего, что есть живого и революционного в России, — а с такой силой пришлось бы считаться»[16].

При несогласии Герцена с этим планом женевским эмигрантам, по словам Утина, не останется ничего другого, как основать свой журнал.

«Разве не поразительно печально, — писал Утин, — было бы явление двух органов в такой небольшой среде, разве тупоумные враги не торжественно глумились бы над каким-то разрывом между нами, а ведь это был бы, в таком случае, разрыв между учителем и учениками, но учитель не для того мог отдавать свою жизнь на поучение, а ученики не того имели право ожидать».

Переходя к вопросу денежному, Утин писал:

«Ваш карман слишком уже достаточно служил общему делу, мы хотели бы все принять равную долю участия и на себя; некоторые из нас имеют большие средства, другие — хоть малые; мы хотим, во-первых, сделать для начала одновременный вклад в „Общий фонд“ и затем определить ежемесячный взнос. Этих средств, однако, вряд ли было бы достаточно для прочного обстройства всего».

В виду этого Утин предлагал использовать хранившийся у Герцена так называемый «бахметевский фонд». История этого фонда общеизвестна, и мы не считаем нужным говорить о ней. Отметим только, что представители «молодой эмиграции» рассматривали его как достояние «революционного дела» и потому настаивали на употреблении его на нужды эмиграции. Герцен же не находил возможным касаться этого фонда.

Мы остановились на письме Утина потому, что при скудости известий, дошедших до нас о женевском съезде, это письмо приобретает исключительную ценность. Оно позволяет установить, какие именно вопросы дебатировались в Женеве и в каком направлении шло обсуждение их.

Герцен приехал в Женеву 28 декабря. Здесь он нашел уже многих эмигрантов, хотя некоторые из них подъехали позже Герцена. Кто же принимал участие в Женевском съезде?

Утин в цитированном выше письме, указывал, что в Женеву кроме него самого уже собрались следующие эмигранты: Мечников, приехавший из Италии, Якоби, бросивший «свои спешные занятия в Цюрихе для того, чтобы приехать сюда на общий съезд», Серно-Соловьевич, Жуковский, Гулевич, тот, «который привозил к вам летом мужичка» (кого имеет в виду Утин, определить не удалось) и «все остальные» (т.е., очевидно, эмигранты, постоянно проживавшие в то время в Женеве).

Из писем Герцена видно, что в переговорах участвовали также сын Герцена, Касаткин, Усов, Лугинин, Ковалевский, Шелгунова. Возможно, что кроме этих лиц присутствовали Черкесов, близкий друг и неразлучный спутник Серно-Соловьевича, и Бакст со Стюартом, заинтересованные в использовании хранящегося у них шрифта бернской типографии. Наверное, их-то и подразумевал Утин под «всеми остальными». Участвовал ли в съезде Николадзе, остается невыясненным, но вряд ли: в 1864 г. и начале 1865 г. он жил в Париже и не был еще так тесно связан с женевскими эмигрантами, как позднее.

Итак, на съезде присутствовало человек пятнадцать.

Остановимся на тех участниках съезда, о которых нам еще не приходилось говорить, а также на Лугинине (это необходимо, чтобы выяснить его позицию на съезде).

Лугинин знаком уже нам по его деятельности в Гейдельберге. Это был сын богатейшего помещика Ветлужского уезда Костромской губернии (о размерах его имения можно судить по тому хотя бы, что после освобождения крестьян и отвода им земельных наделов у Лугинина-отца оставалось 200 000 десятин земли[17]). В.Ф. Лугинин родился в 1834 г. Он получил прекрасное воспитание, окончил Артиллерийскую академию, участвовал в Крымской войне, на Дунае и в Севастополе, где, между прочим, познакомился с Л.Н. Толстым; затем вернулся в Петербург и вышел в отставку. В Петербурге он сблизился с левыми общественными кругами и был знаком с Чернышевским, который с несомненной симпатией изобразил его в «Прологе» под фамилией Нивельзина. Мы упоминали уже, что Лугинин был причастен к изданию в 1861 г. прокламаций «Великорусс». В марте 1862 г. он уехал в Гейдельберг, чтобы заниматься химией. За границей он прожил до 1867 г. В эти годы он был очень близок к Герцену, который отзывался о нем как об единомышленнике. Полного единства во взглядах между ним и Герценом, однако, не было. Это обнаружилось еще в 1862 г., когда Лугинин, поддерживая И.С. Тургенева, возражал против проекта адреса царю, составленного Огаревым. Лугинин жил за границей не только из-за своих научных занятий, но и из ненависти к диким полицейским порядкам, царившим на его родине. Сообщая своему приятелю проф. Г.М. Цехановецкому о намерении вернуться в Россию весной 1864 г., Лугинин считал нужным оговориться:

«Это, впрочем, если дело поправится и дикий московский фанатизм немного уляжется, а то теперь там делать нечего, только праздным протестом испортишь дело в будущем и потеряешь возможность быть полезным»[18].

На ряду с ненавистью к самодержавию, другой характерной чертой Лугинина было высокомерно-пренебрежительное отношение к русскому народу. Об этом можно судить по дневнику А.П. Сусловой, которая встречалась с Лугининым в 1864 г. в Париже. Суслова рассказывает, что однажды у нее был спор с Лугининым и Усовым о русской национальности: «оказалось, что они ее не уважают». При этом Лугинин заявил, что «с большим бы удовольствием послужил бы во Франции или Англии, но остается в России, потому что знает русские обычаи и русский язык, но с русскими ничего общего не имеет, ни с мужиком, ни с купцом, не верит его верованиям, не уважает его принципов». О космополитизме Лугинин говорил, что это «очень хорошая вещь; не все ли равно, что желать добра русскому, что французу»[19]. Итак, ни социалистом, ни сторонником крестьянской революции Лугинин не был. Его можно причислить скорее к конституционалистам и либералам, более последовательным и менее оппортунистичным, чем большинство русских либералов.

И в дневнике Сусловой, и в письмах Бакунина и Салиас[20], и очень часто в письмах Герцена рядом с фамилией Лугинина стоит фамилия Усова (иногда только У.). Это и есть тот Усов, который присутствовал на женевском съезде. Ни М.К. Лемке, ни другие исследователи, комментировавшие документы, в которых упоминается об Усове, не давали пояснений относительно того, кем был этот Усов. Только А.С. Долинин в примечаниях к дневнику Сусловой, основываясь на упоминании Герценом об уроках по математике, которые брал у Усова Огарев[21], высказал предположение, что этим Усовым был инженер путей сообщения Петр Иванович Усов (1832–1897), автор «Курса строительного искусства» (I860)[22]. Однако это предположение совершенно ошибочно. Интересующим нас Усовым был Степан Александрович Усов (1825–1890). Остановимся вкратце на биографии этого дружески относившегося к Герцену и Огареву человека, чтобы доказать, что именно он упоминается в письмах Герцена и в дневнике Сусловой.

С.А. Усов получил образование в Московском университете; по окончании его поступил в Михайловское артиллерийское училище, из которого вышел в 1848 г., и участвовал в походе в Венгрию. Затем он был преподавателем в кадетском корпусе в Москве, а в 1853 г. по собственному желанию пошел на войну. Командуя Казачьей ракетной батареей, он участвовал в осаде и штурме Карса. После войны он неоднократно ездил в служебные командировки за границу и некоторое время исполнял должность русского военного агента в Англии. В 1862 г. он был назначен членом артиллерийского комитета и редактором «Артиллерийского Журнала». Однако в следующем году Усов оставил военную службу (весьма вероятно, что он не хотел принимать участия в подавлении польского восстания) и уехал за границу. Вернулся Усов на государственную службу в 1867 г., получив должность профессора Артиллерийской академии. В Петербурге он сблизился с редакцией газеты «Неделя», бывшей в те годы органом радикального направления. Он присутствовал на собраниях редакции и оказывал ей материальную помощь. Редактор «Недели» П.А. Гайдебуров отзывался об Усове как о «серьезном, почтенном и широко образованном человеке»[23]. Помимо Артиллерийской академии Усов преподавал физику в Военно-медицинской академии, в Инженерной академии и на Высших женских курсах. В 1880 г. он был произведен в генерал-майоры, а с 1884 г. и до смерти состоял помощником начальника Главного управления почты и телеграфов.

Известный физик О.Д. Хвольсон отзывался об Усове как о «блестящем преподавателе» и как о человеке, соединявшем «в одном лице храброго воина, глубокого ученого, в смысле знатока наук теоретических, и человека практики, прекрасно понимавшего технические применения науки». О годах своего пребывания за границей Усов, по словам Хвольсона, всегда вспоминал с любовью.

«В Париже он слушал лекции у таких светил, как Ламэ, и принимал участие в целом ряде классических работ Реньо над теплоемкостью газов, над скоростью звука и т.д.»[24].

Однако Усов интересовался не только физикой, но и политикой. С Герценом он познакомился еще в 1859 г., в бытность свою в Англии. Перечисляя в письме к Огареву от 21 ноября этого года своих посетителей, Герцен упоминает Усова, добавляя «с пушки и Карса»[25]. Смысл этого добавления совершенно ясен для нас, после того как мы ознакомились с биографией С.А. Усова. О политических взглядах Усова мы можем судить по дневнику Сусловой и по письмам Герцена. Из приведенной выше выдержки из дневника Сусловой нам уже известно, что Усов разделял взгляды своего друга Лугинина. В другом месте своего дневника Суслова рассказывает о споре, который однажды произошел у нее между Усовым и Е.И. Утиным, братом эмигранта, известным впоследствии адвокатом-дельцом и либеральным публицистом. В то время, к которому относится рассказ Сусловой (1864 г.), Утин любил рисоваться радикализмом своих взглядов и своими симпатиями к революции. В разговоре с Усовым он отозвался об англичанах, как об узколобой нации. Усов на это возразил, что «в Англии до того распространена свобода, что едва ли где может быть». Тогда Утин сослался на тяжелое положение английских рабочих. Усов отвечал, что рабочие в Англии «живут лучше наших чиновников», что, по его мнению, в Англии «каждый работник может быть собственником» и что, наконец, правительство не должно вмешиваться в отношения между предпринимателями и рабочими. При этом Усов говорил:

«Я не поклонник революции, мне кажется, давно было пора бросить эту мысль, что революцией только и можно добиться путей; конечно, в стране, как Россия, где шестьдесят миллионов жителей невежд, и если между ними один образованный, и ему затыкают горло, — всякое средство хорошо, но там, где есть хоть какие-нибудь задатки, — непростительно... Нам нужна революция. (Я не радуюсь революции, но смотрю на нее, как на печальную необходимость)»[26].

Что касается Герцена, то в одном из писем к Огареву он называл Усова «чистейшим конституционалистом» и сообщал, что Усов «сильно ругает» «Колокол» [несомненно, за проповедь социалистических идей. — Б.К.]. В другом письме к тому же Огареву, Герцен писал:

«Усов уважает нас лично и tant soi peu [хотя немного] любит, но он ни в чем не согласен с нами, кроме в скептической закраине. Народ, страну он не ненавидит»[27].

Из этого видно, что Усов был не только другом, но и полным единомышленником Лугинина.

В.О. Ковалевский, впоследствии известный геолог и палеонтолог, как и Усов, не был эмигрантом. Из России он приехал незадолго до женевского съезда и был приглашен на него, по-видимому, в качестве представителя петербургских революционных кружков, с которыми Ковалевский был связан.

Не принадлежала к числу эмигрантов и Л.П. Шелгунова, жена известного публициста Н.В. Шелгунова. Она жила в Швейцарии не по политическим причинам, а по увлечению А.А. Серно-Соловьевичем. За границей она занималась тем, что содержала пансион сперва в Цюрихе, позднее в Женеве[28]. Не по политическим убеждениям своим, а из привязанности к Серно-Соловьевичу она во всем поддерживала его мнения.

Женева. Гравюра (Музей изобразительных искусств, Москва)

Из всех участников женевского съезда Герцен мог найти себе поддержку только в Касаткине, прозванном эмигрантами «герценовской цепной собакой»[29], Лугинине и Усове. Утин, Серно-Соловьевич, Якоби, Гулевич, Шелгунова, Черкесов, Бакст и Стюарт, несомненно, выступали против него. Не ясна позиция Мечникова, и до и после съезда бывшего постоянным сотрудником «Колокола», Жуковского, об отношениях которого к Герцену нам ничего не известно, и Ковалевского, который относился к Герцену с большим уважением и в 1866 г. переиздал в России его роман «Кто виноват». Во всяком случае, с их стороны Герцен не мог встретить такой резкой оппозиции, как со стороны других участников совещаний.

Вспоминая впоследствии о женевском съезде, Л.И. Мечников рассказывал:

«„Молодая эмиграция“ требовала, чтобы редакция газеты зависела от целой корпорации эмигрантов, которой должен был быть передан и фонд Бахметева и еще сумма, обеспечивающая „Колокол“. Герцен, основываясь, главным образом, на том, что „Колокол“ есть литературное дело, а из молодых эмигрантов мало кто доказал свои способности к литературе, не соглашался выпустить редакцию „Колокола“ из своих рук, хотя обещал печатать подходящие писания эмигрантов, даже платить за них гонорар и допустить постоянных сотрудников газеты в совет редакции, но не соглашался передать газету и фонды в руки корпорации, не представляющей никаких гарантий своей умелости и прочности»[30].

Письма Герцена позволяют внести ряд существенных добавлений в это краткое сообщение Мечникова.

30 декабря Герцен писал Н.А. Огаревой:

«Юные птенцы клюют старого пеликана, и хотят все делать так, чтобы делали все мы — это не из дурной цели».

На следующий день он вновь пишет Огаревой:

«Переговоры об журнале, обо всем идут медленно, и я не знаю, уеду ли я прежде 8-го».

2 января Герцен сообщал Огареву:

«Шлюсь на Лугинина и Усова, что я больше уступал возможного и справедливого, но они все что-то хлопочут и интригуют. В последние два дня я увидел, что, несмотря на palazzo, приисканное Касаткиным [для Герцена и его типографии], Женева невозможна, по крайней мере, почти невозможна от этих праздных интриганов. Может, они и добрые люди, но самолюбие все потемнило».

Письмо от 4 января тому же Огареву показывает, что после длительных переговоров и споров стала намечаться возможность прийти к соглашению. Герцен считал даже переговоры законченными.

«Здесь я покончил мирно, — сообщал Герцен. — Молодые люди отказались (откровенно ли или нет) от своих требований и обещали горы работ и корреспонденций к 1 мая. Помощи по типографии и пр. от них ждать нечего, скорее Касаткин сделает что-нибудь. Мне с ними ужасно скучно, — все так узко, ячно, лично и ни одного интереса ни научного, ни, в самом деле, политического; никто ничему не учится, ничего не читает. Утин хуже других по безграничному самолюбию... Не говоря о Касаткине, Лугинин, Усов смотрят хуже меня. Ковалевский гораздо лучше других. После всех переговоров, „заседаний“ и пр., родилась следующая программа, которую я тебе посылаю. Такую программу и подобную можно составить mille е tre [тысячу и три] в день. Я на нее совершенно согласился. Что „Колокол“ издавать в Лондоне при новом взмахе в России нельзя, это для меня ясно. Здесь перекрещиваются беспрерывно едущие из и во Францию, из и в Италию, здесь многие живут и пр. Но что мы будем делать с милой оравой этой, я не знаю».

К сожалению, программа, о которой упоминает Герцен, до сих пор неизвестна. Впрочем, практического значения она не приобрела. 7 января Герцен писал Огареву:

«Женевские щенята в последнюю минуту отказались от всего (по приказу из Цюриха), — да чорт же с ними, наконец».

На следующий день он сообщил Огареву подробности относительно срыва налаженного соглашения:

«После ежедневных прений и разговоров, в которых под скрытой симпатией и уважением крылась мелкая оппозиция и желание захватить в свои руки „Колокол“ и деньги Бахметева, после программы, которую я послал тебе, — за час до моего отъезда является один из них с заявлением, что цюрихские господа не согласны (Серно-Соловьевич — главный противник наш, Якоби и Шелгунова), что они стоят на своем. „Колокол“ издавать по большинству голосов или издавать журнал на Бахметевские деньги. Итак, что предвидел Лугинин, что говорил Касаткин, — все оправдалось. Пора же, наконец, и тебе окончательно вразумиться на их счет. У них нет ни связей, ни таланта, ни образования; один Мечников умеет писать; им хочется играть роль, и они хотят употребить нас пьедесталом. Я доказал им до чего идет моя уступчивость. Лугинин и Касаткин дивились мне. Ну, и баста. Ты знаешь, у меня никогда не лежало к ним сердце, — у меня есть свое чутье... Женева, при разрыве с этими господами делается превосходным местом. Они надоели бы как горькая редька. Au reste, я твоим личным вкусам не хочу препятствовать, но работать с ними нельзя[31].

Итак, из женевских переговоров ничего не вышло. Герцен уехал из Женевы (6 января), возмущенный несправедливыми, по его мнению, притязаниями эмигрантов. «Молодая эмиграция» негодовала на Герцена за его нежелание пойти навстречу ее законным, как ей казалось, пожеланиям. Это еще не было полным разрывом между «отцами» и «детьми» русской эмиграции, но предвещало его близость. И когда этот разрыв произошел, один из представителей «молодой эмиграции» бросил Герцену в лицо резкий протест против его поведения в Женеве.

«А молодая эмиграция и ваши отношения к ней?.. — писал он. — Когда эти юноши со святыми ранами, о которых вы проливали слезы, сделались вдруг эмигрантами и, спасаясь в Швейцарии от каторги и виселицы, ободранные и голодные, обратились к вам, вождю, миллионеру и неисправимому социалисту, обратились не с просьбой о насущном хлебе, а с предложением общей работы, вы отвернулись и с гордым презрением отвечали: „Что это за эмиграция? Я не признаю эмиграции! Не надо эмиграции!“»[32].

---

Примечания