Работа «Государство и революция» справедливо считается одним из важнейших текстов Ленина[1]. Она касается вопросов первостепенной важности для социалистической теории, которые не просто не потеряли своей актуальности, а стали лишь острее. А в качестве выражения марксистской теории государства как до, так и — в особенности — после взятия власти, она, будучи написана Лениным, получила исключительно авторитетный статус в глазах последующих поколений социалистов, особенно в последние годы, поскольку ее дух и суть можно с легкостью применить к опыту гипер-бюрократических режимов российского типа, а также к официальным компартиям. Короче говоря, это, в силу прямых и косвенных причин, определенно один из «священных текстов» марксистской мысли.

Тем не менее, «священные тексты» чужды (или, по крайней мере, должны быть чужды) духу марксизма, и одно это — достаточный повод подвергнуть «Государство и революцию» критическому анализу. Однако есть и более специфическое обоснование такого анализа: зачастую считается, что в этой работе Ленина содержится теоретическое и, разумеется, практическое решение важнейшего вопроса об осуществлении власти при социализме. Мое прочтение ведет, как бы то ни было, к совершенно иному выводу; он заключается в том, что «Государство и революция» не только не решает проблем, которым посвящена, но подчеркивает их сложность и акцентирует внимание на том, что более чем полувековой опыт в любом случае щедрым — и трагичным — образом подтвердил, что осуществление власти при социализме остается ахиллесовой пятой марксизма. Вот почему в год, что увидит столь правомерное чествование гения и достижений Ленина, так важна критическая оценка «Государства и революции». Ведь только путем исследования пробелов в выдвинутых в ней аргументах можно продвинуться вперед при обсуждении вопросов, имеющих фундаментальное значение для социалистического проекта.

Первое издание книги Ленина «Государство и революция» с дарственною надписью И. И. Скворцову–Степанову «Дорогому товарищу Ивану Ивановичу Скворцову от автора. 19/V 1918» (источник)

Ключевой тезис, на котором строятся все аргументы Ленина и к которому он возвращается вновь и вновь, взят у Маркса и Энгельса. Заключается он в том, что, тогда как все прежние революции «усовершенствовали» (то есть укрепляли) государственную машину, «рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить ее в ход для своих собственных целей»[2], так что он должен разбить, сломать, уничтожить эту машину. Исключительное значение, придаваемое Лениным этой идее, часто воспринималось в том ключе, что цель «Государства и революции» — в противопоставлении насильственной революции «мирному переходу». Это не так. Противопоставление определенно важно, и Ленин верил (кстати, гораздо более категорично, чем Маркс), что пролетарская революция невозможна без насильственных мер. Но, как недавно заметил итальянский марксист Лючио Коллетти, «ленинская полемика направлена не против тех, кто не стремится к захвату власти. Объект его атак — не реформизм. Напротив, она направлена против тех, кто стремится к захвату власти, но не стремится при этом к уничтожению старого государства»[3]. «Напротив» в приведенной цитате чрезмерно строгое: Ленин спорит также и с реформизмом. Однако абсолютная правда, что главная его задача в «Государстве и революции» — атаковать и отвергнуть всякую концепцию революции, которая не принимает буквально взгляды Маркса о том, что буржуазное государство обязательно должно быть разбито.

Это поднимает очевидный и крайне важный вопрос: какого рода послереволюционное государство наследует разбитому буржуазному? Ведь один из основных принципов марксизма и одно из его основных отличий от анархизма состоит именно в том, что, хотя пролетарская революция должна разбить старое государство, она не ликвидирует государство как таковое: какое-то государство продолжает существовать и сохраняется еще долгое время даже при том, что немедленно начинает «отмирать». Самое примечательное в ответе Ленина на вопрос о послереволюционном государстве — это то, насколько далеко он заходит здесь с концепцией «отмирания» государства: он утверждает, что на самом деле на утро после революции государство не просто начинает отмирать, но уже находится на продвинутой стадии разложения.

Сразу следует отметить: это не означает, что революционная власть должна быть слабой. Напротив, Ленин никогда не прекращает настаивать, что она должна быть очень сильной и оставаться таковой на протяжении долгого времени. В действительности это означает, что такая власть осуществляется не государством в привычном значении этого слова, то есть отдельным и самостоятельным органом власти, хотя бы и «демократическим»; это значит, что «государство» превращается из «государства бюрократов» в «государство вооруженных рабочих». Это, как отмечает Ленин, «все еще государственная машина», но «в виде вооруженных рабочих масс, переходящих к поголовному участию народа в милиции». Опять же: «все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие». И снова: «государство, то есть организованный в господствующий класс пролетариат». Одинаковые или сходные формулировки встречаются на протяжении всей работы.

В работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский», написанной после взятия большевиками власти, Ленин решительно отвергает мнение Каутского, что класс «может только господствовать, но не управлять».

«Совершенно неверно также, — пишет Ленин, — что не может управлять класс: такой вздор мог сказать только „парламентский кретин“, ничего не видящий, кроме буржуазного парламента, ничего не замечающий, кроме „правящих партий“».

«Государство и революция» базируется именно на представлении, что пролетариат может «управлять», а не только «господствовать», и что если диктатура пролетариата есть нечто большее, чем просто лозунг, то он должен это делать.

«Революция, — пишет Ленин, — должна состоять не в том, чтобы новый класс командовал, управлял при помощи старой государственной машины, а в том, чтобы он разбил эту машину и командовал, управлял при помощи новой машины, — эту основную мысль марксизма Каутский смазывает или он совсем не понял ее».

Эта новая «машина», появляющаяся в «Государстве и революции», — государство вооруженных рабочих. Судя по всему, речь здесь идет о непосредственном правлении класса, о концепции, гораздо сильнее ассоциирующейся с анархизмом, нежели с марксизмом.

Это следует пояснить. Однако в отношении «Государства и революции» поразительно то, насколько мало эта работа нуждается в пояснениях.

Ленин решительно атакует анархистов, настаивая на необходимости сохранения государства в период диктатуры пролетариата. «Мы не утописты, — пишет он, — Мы не „мечтатели“ о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения». Но далее он продолжает:

«Но подчиняться надо вооруженному авангарду всех эксплуатируемых и трудящихся — пролетариату (курсив мой. — Р.М.). Специфическое „начальствование“ государственных чиновников можно и должно тотчас же, с сегодня на завтра, начать заменять простыми функциями „надсмотрщиков и бухгалтеров“, функциями, которые уже теперь вполне доступны уровню развития горожан вообще и вполне выполнимы за „заработную плату рабочего“. Организуем крупное производство, исходя из того, что уже создано капитализмом, сами мы, рабочие, опираясь на свой рабочий опыт, создавая строжайшую, железную дисциплину, поддерживаемую государственной властью вооруженных рабочих, сведем государственных чиновников на роль простых исполнителей наших поручений, ответственных, сменяемых, скромно оплачиваемых „надсмотрщиков и бухгалтеров“ (конечно, с техниками всех сортов, видов и степеней) — вот наша, пролетарская задача, вот с чего можно и должно начать при совершении пролетарской революции».

Ясно, что какие-то чиновники продолжают существовать, но столь же ясно и то, что они действуют под постоянным и самым строгим надзором и контролем со стороны вооруженных рабочих; самих же должностных лиц, как Ленин неоднократно отмечает, в любое время можно отозвать. «Бюрократы», с этой точки зрения, не отменяются полностью, но сводятся к роли полностью подотчетных исполнителей народной воли, выражаемой вооруженными рабочими.

Что касается второго важнейшего института старого государства, регулярной армии, то, как было сказано выше, ее заменяют вооруженные рабочие, продолжающие формировать милицию — ополчение, охватывающее все население.

Таким образом, в отношении двух институтов, которые, с точки зрения Ленина, наиболее характерны для буржуазной государственной машины, принимаются радикальные решения: один из них — бюрократия — значительно сокращается в размерах, а то, что осталось, полностью подчиняется прямому народному контролю, подкрепленному правом на моментальный отзыв; другой — регулярная армия — по сути, упраздняется.

Тем не менее, подчеркивает Ленин, централизованное государство не упраздняется. Оно принимает форму «добровольного централизма, добровольного объединения коммун в нацию, добровольного слияния пролетарских коммун в деле разрушения буржуазного господства и буржуазной государственной машины».

Здесь же встает очевидный вопрос об учреждениях, в которых может быть выражена диктатура пролетариата. Ибо в «Государстве и революции» Ленин действительно говорит о «гигантской замене одних учреждений учреждениями принципиально иного рода». Однако в «Государстве и революции» очень мало говорится об учреждениях, не считая очень кратких отсылок к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Для одной из форм представительных учреждений Ленин припасает свои избранные эпитеты — «продажный и прогнивший парламентаризм буржуазного общества». Однако «выход из парламентаризма, конечно, не в уничтожении представительных учреждений и выборности, а в превращении представительных учреждений из говорилен в „работающие“ учреждения». Учреждениями, воплощающими этот принцип, и являются Советы рабочих и солдатских депутатов. В одном месте Ленин говорит о «простой организации вооруженных масс (вроде Советов рабочих и солдатских депутатов <…>)»; в другом — о

«превращении всех граждан в работников и служащих одного крупного „синдиката“, именно: всего государства, и полное подчинение всей работы всего этого синдиката государству действительно демократическому, государству Советов рабочих и солдатских депутатов»;

в третьем эта отсылка принимает форму вопроса: «Каутский обнаруживает „суеверное почтение“ к „министерствам“, но почему они не могут быть заменены, скажем, комиссиями специалистов при полновластных и всевластных Советах рабочих и солдатских депутатов»? Необходимо заметить, однако, что Советы «полновластны и всевластны» в отношении «комиссий», о которых говорит Ленин. Что касается их членов, то депутаты, конечно, могут быть отозваны в любой момент: следует понимать, что здесь представительность действует в узких границах, определяемых властью народа.

Таким образом, «государство», о котором Ленин говорит в «Государстве и революции», — это такое государство, где перестает существовать регулярная армия, где остатки бюрократического аппарата должны быть полностью подчинены вооруженным рабочим наряду с представителями этих вооруженных рабочих. Эта «модель», кажется, оправдывает выдвинутое ранее утверждение, что государство, выражающее диктатуру пролетариата, предстает почти разложившимся уже на следующее утро после революции.

Это поднимает множество проблем, и при реалистической оценке «Государства и революции» тот факт, что все они в этой работе игнорируются, нельзя оставлять без внимания.

Первая из этих проблем касается политического опосредования революционной власти. Здесь я имею в виду, что диктатуру пролетариата, очевидно, нельзя представить себе без хотя бы некоторого оформления политической воли[4] и руководства, что подразумевает политическую организацию. Но, учитывая ленинский склад ума, удивительно, что политический элемент, занимающий в других местах ключевое место в его мысли, то есть партия, почти не удостаивается внимания в «Государстве и революции».

В работе есть три упоминания партии, два из которых не имеют непосредственного отношения к вопросу о диктатуре пролетариата. Одно из них — второстепенная ремарка о необходимости партийной борьбы «против религиозного опиума, оглупляющего народ»; второе — также второстепенное — это замечание о том, что

«при пересмотре программы нашей партии совет Энгельса и Маркса безусловно следует принять во внимание, чтобы быть ближе к истине, чтобы восстановить марксизм, очистив его от искажений, чтобы вернее направить борьбу рабочего класса за его освобождение».

Третье и наиболее важное упоминание — следующее:

«Воспитывая рабочую партию, марксизм воспитывает авангард пролетариата, способный взять власть и вести весь народ к социализму, направлять и организовывать новый строй, быть учителем, руководителем, вождем всех трудящихся и эксплуатируемых в деле устройства своей общественной жизни без буржуазии и против буржуазии».

Из этого пассажа не вполне ясно, сам ли пролетариат способен брать власть, вести, управлять, организовывать и так далее, или же на это способен только авангард пролетариата, то есть обозначенная здесь рабочая партия. Возможны обе интерпретации. При первой Ленин полностью обходит вопрос о политическом руководстве. Следует напомнить, что этот вопрос был обойден и Марксом в его размышлениях о Парижской Коммуне и диктатуре пролетариата. Но, кажется мне, это не то, что можно опустить при обсуждении революционной власти — если только не рассматривать ее в рамках теории спонтанности[5], избегающей проблему вместо того, чтобы ее решать. С другой стороны, вторая интерпретация, лучше соответствующая тому, что мы знаем о ленинской оценке роли партии, помогает лишь поставить вопрос, но не решить его. Конечно, это вопрос первостепенной важности с точки зрения смысла концепции диктатуры пролетариата: какова связь между пролетариатом, чью диктатуру должна установить революция, и партией, которая учит, ведет, направляет, организует и так далее? Проблема полностью исчезает лишь при допущении симбиотической, органической связи между ними; однако несмотря на то, что в месяцы, предшествовавшие Октябрьской революции, то есть тогда, когда Ленин писал «Государство и революцию», такая связь между партией большевиков и российским пролетариатом вполне могла существовать, предположение о ее автоматическом и постоянном характере принадлежит риторике, а не реальности власти.

Что бы ни вело весь народ к социализму в приведенном выше пассаже — партия или же пролетариат, — факт в том, что Ленин все же отстаивал центральную роль первой после взятия большевиками власти. К 1919 году он уже защищал ее исключительное политическое руководство.

«Да, диктатура одной партии! — сказал он тогда, — Мы на ней стоим и с этой почвы сойти не можем, потому что это та партия, которая в течение десятилетий завоевала положение авангарда всего фабрично-заводского и промышленного пролетариата»[6].

Собственно, «диктатура рабочего класса проводится той партией большевиков, которая еще с 1905 г. и раньше слилась со всем революционным пролетариатом»[7]. Позднее, как отмечает Э. Х. Карр[8], Ленин называл попытку отделить диктатуру класса от диктатуры партии свидетельством «невероятной и безысходной путаницы мысли»[9]. В 1921 году он в ответ на критику Рабочей оппозиции прямо заявил, что «диктатура пролетариата невозможна иначе, как через Коммунистическую партию»[10].

Такое вполне могло иметь место, но должно быть очевидно, что эта «модель» осуществления революционной власти совершенно отлична от представленной в «Государстве и революции» и что она радикально преобразует значение, придаваемое понятию «диктатура пролетариата». По крайней мере, она самым острым образом ставит вопрос об отношении между правящей партией и пролетариатом. И даже не той партией, о которой идет речь, а скорее о партийном руководстве в соответствии с той впечатляющей динамикой, на которую Троцкий пророчески указывал еще после раскола российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков: «Партийная организация „замещает“ собою партию, ЦК замещает партийную организацию, и, наконец, „диктатор“ замещает собою ЦК»[11].

Какое-то время после революции Ленин считал и заявлял, что никакого конфликта между диктатурой пролетариата и диктатурой партии нет; Сталин положит этот тезис в основу легитимизации собственной тотальной власти. В случае же Ленина немногое говорит о его величии столь же ясно, как то, что он, будучи во власти, стал сомневаться в этом утверждении и увлекся мыслью, что его нельзя принимать как само собой разумеющееся. Он вполне мог бы, как это сделали его последователи, попробовать скрыть от самого себя масштабы разрыва между словами и действительностью; но он этого не сделал, и то, что он умер глубоко обеспокоенным человеком[12], — немаловажная часть его наследия, хотя к ней в стране большевистской революции, кажется, не обращаются, не говоря уж о том, чтобы уважать ее.

Конечно, есть большой соблазн приписать превращение диктатуры пролетариата, как она представлена в «Государстве и революции», в диктатуру партии или ее вождей конкретным российским обстоятельствам после 1917 года — отсталости, гражданской войне, иностранной интервенции, разрухе, массовой нищете, народному недовольству и неспособности других стран откликнуться на зов революции.

Соблазн этот, мне кажется, необходимо преодолеть. Конечно, неблагоприятные обстоятельства, с которыми пришлось столкнуться большевикам, были реальны и вполне жестоки. Однако я бы сказал, что эти обстоятельства лишь усугубили, хотя, конечно, и до крайней степени, проблему, в любом случае присущую концепции диктатуры пролетариата. Проблема эта вытекает из того, что диктатура даже при самых благоприятных обстоятельствах нереализуема без политического опосредования, а также из того, что необходимое введение понятия политического опосредования в данную «модель», мягко говоря, существенно влияет на характер последней. Вопрос именно в том, можно ли воспринимать политическое опосредование с точки зрения однопартийного правления. Для такого правления, даже если применять «демократический централизм» гораздо более гибко, нежели это когда-либо было в действительности, институционализация того, что можно условно назвать социалистическим плюрализмом, куда сложнее (и может быть исключена). Достичь этого в большинстве революционных ситуаций исключительно сложно и, может быть, даже невозможно. Но все же необходимо признать, что, если не принять адекватные меры по созданию альтернативных каналов выражения и политических связей, которые концепция однопартийного правления исключает по определению, любые разговоры о социалистической демократии — лишь пустословие. Однопартийное правление постулирует неделимую революционную пролетарскую волю, естественным выражением которой она является. Но это не есть рациональный постулат, на котором может покоиться «диктатура пролетариата»: ни в одном обществе, каким бы оно ни было, невозможна единая, неразделенная народная воля. Именно поэтому возникает проблема политического опосредования. Не следует считать, что эта проблема непреодолима. Но для ее преодоления необходимо сперва хотя бы признать, что она существует.

Однако вопрос о партии возвращает нас к вопросу о государстве. Когда Ленин говорил применительно к России, что диктатура пролетариата невозможна иначе, кроме как посредством коммунистической партии, он также имел в виду, что партия должна вдохнуть свою волю и обеспечить свое господство над учреждениями, которые в «Государстве и революции» обозначены как представляющие вооруженных рабочих. В 1921 году он писал: «как правящая партия, мы не могли не сливать с „верхами“ партийными „верхи“ советские, — они у нас слиты и будут таковыми»[13]; в одной из своих статей в «Правде», написанной в начале 1923 года, он также предполагал, что «гибкое соединение советского с партийным», являвшееся «источником чрезвычайной силы» во внешней политике «столько же уместно (а я думаю, что будет гораздо более уместно) по отношению ко всему нашему государственному аппарату»[14]. Но это значит, что если должна быть сильна партия, то сильным должно быть и государство, служащее ей органом осуществления власти. И действительно, ранее, в марте 1918 года, Ленин говорит: «Мы сейчас стоим безусловно за государство». И на вопрос, заданный самому себе: «Когда еще государство начнет отмирать?» — отвечает: «Мы до тех пор успеем больше, чем два съезда собрать, чтобы сказать: смотрите, как наше государство отмирает. А до тех пор слишком рано. Заранее провозглашать отмирание государства будет нарушением исторической перспективы»[15].

В некотором смысле эти слова полностью соответствуют «Государству и революции»; в другом, более важном — нет. Соответствуют в том, что Ленин всегда предусматривал существование сильной власти после революции. Противоречат же в том, что там же, в «Государстве и революции», он предполагал, что эта власть будет осуществляться не государством в привычном понимании, а «государством» вооруженных рабочих. Ясно, что государство, о котором он говорил после революции, не было государством, о котором он говорил, когда писал «Государство и революцию». Здесь я тоже считаю недостаточными объяснения этого несоответствия конкретными российскими условиями, с которыми столкнулись большевики. Мне кажется, что тот тип почти непосредственного народного правления, который Ленин описывает в своей работе, фактически — в каких бы обстоятельствах ни происходила революция — принадлежит к довольно отдаленному будущему, в котором, как выразился сам Ленин, «будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще, в подчинении одного человека другому, одной части населения другой его части, ибо люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения». До этого времени государство действительно сохраняется, но вряд ли это то государство, о котором говорит Ленин в «Государстве и революции»: это государство, которое нет необходимости помещать в кавычки.

При рассмотрении этого вопроса Лениным, по крайней мере в «Государстве и революции», самым резким образом противопоставляются две «модели» государства: существует либо «старое государство» с его репрессивным военно-бюрократическим аппаратом, то есть буржуазное государство, либо «переходный» тип государства диктатуры пролетариата, который, как я уже говорил, едва ли вообще является государством. Но если, как я думаю, этот последний тип «государства», появляющегося на следующее утро после революции и существующего долгое время после, представляет собой кратчайший путь, невозможный в реальной жизни[16], то формулировки Ленина нужны скорее, чтобы избежать, а не решить, фундаментальный вопрос, находящийся в центре социалистического проекта — а именно вопрос о государстве без кавычек, которое соответствовало бы осуществлению социалистической власти.

В этом отношении необходимо заметить, что наследие Маркса и Энгельса гораздо более туманно, чем ленинское. Оба они, несомненно, считали одной из важных, даже важнейшей задачей пролетарской революции задачу «разбить» старое государство; совершенно верно также, что, по словам Маркса, Парижская Коммуна была «открытой, наконец, политической формой, при которой могло совершиться экономическое освобождение труда»[17]. Но будет уместно отметить, что через десять лет после Коммуны Маркс писал также: «Не говоря уже о том, что это было восстание только одного города в исключительных условиях, большинство Коммуны вовсе не было социалистическим и не могло им быть»[18]. Конечно, Маркс никогда не определял Коммуну как диктатуру пролетариата. Это сделал лишь Энгельс в 1891 году в предисловии к «Гражданской войне во Франции»:

«В последнее время социал-демократический филистер опять начинает испытывать спасительный страх при словах: диктатура пролетариата. Хотите ли знать, милостивые государи, как эта диктатура выглядит? Посмотрите на Парижскую Коммуну. Это была диктатура пролетариата».

Но в том же 1891 году Энгельс в своей «Критике проекта Эрфуртской программы» Социал-демократической партии Германии писал также:

«Если что не подлежит никакому сомнению, так это то, что наша партия и рабочий класс могут прийти к господству только при такой политической форме, как демократическая республика. Эта последняя является даже специфической формой для диктатуры пролетариата, как показала уже Великая французская революция» (цитируется Лениным в «Государстве и революции». — Р.М.).

Комментируя эти слова, Ленин утверждает: «Энгельс повторяет здесь в особенно рельефной форме ту основную идею, которая красной нитью тянется через все произведения Маркса, именно, что демократическая республика есть ближайший подход к диктатуре пролетариата». Но «ближайший поход» — не «особая форма», и можно подвергнуть сомнению мысль о том, что демократическая республика как ближайший подход к диктатуре пролетариата — это основная идея, тянущаяся нитью через все произведения Маркса. К тому же в предисловии к «Гражданской войне во Франции» Энгельс писал, что «в лучшем случае государство есть зло, которое по наследству передаётся пролетариату, одержавшему победу в борьбе за классовое господство; победивший пролетариат, так же, как и Коммуна, вынужден будет немедленно отсечь худшие стороны этого зла, до тех пор, пока поколение, выросшее в новых, свободных общественных условиях, окажется в состоянии выкинуть вон весь этот хлам государственности» (цитируется Лениным в «Государстве и революции». — Р.М.). Именно на основе таких отрывков вождь меньшевиков Юлий Мартов вслед за Каутским писал после большевистской революции, что, говоря о диктатуре пролетариата, Энгельс использует этот термин «не для характеристики формы правления, а для обозначения социального характера государственной власти»[19].

Кажется, это неверное прочтение Энгельса и Маркса. Ведь оба, безусловно, считали, что диктатура пролетариата касается не только «социального характера государственной власти», но, совершенно определенно, также и «формы правления»; Ленин гораздо ближе к ним, когда в «Государстве и революции» он пишет о «гигантской замене одних учреждений учреждениями принципиально иного рода».

Дело, однако, в том, что, даже учитывая в полной мере сказанное Марксом и Энгельсом о Коммуне, разработку этих институтов принципиального нового типа они оставили следующим поколениям; то же самое, несмотря на «Государство и революцию», сделал и Ленин.

Это, однако, не умаляет значения данной работы. Несмотря на все вопросы, которые остаются в ней нерешенными, она несет в себе послание, важность которого была продемонстрирована с течением времени: социалистический проект является проектом антибюрократическим, и в его основе лежит видение общества, в котором

«впервые в истории цивилизованных обществ масса населения поднимется до самостоятельного участия не только в голосованиях и выборах, но и в повседневном управлении. При социализме все будут управлять по очереди и быстро привыкнут к тому, чтобы никто не управлял».

Такова была и точка зрения Маркса; одной из исторических заслуг «Государства и революции» является то, что она вернула эту точку зрения на полагающееся ей в социалистической повестке место. Еще одна историческая заслуга этой работы заключается в том, что она показала: нельзя допускать, чтобы видение это оставалось далекой, мерцающей надеждой, которую можно запросто игнорировать в настоящем, и что его актуализация, напротив, должна считаться безотлагательной частью революционной теории и практики. Здесь я показал, что Ленин в «Государстве и революции» сильно переоценил, насколько сможет «отмереть» государство в любой обозримой постреволюционной ситуации. Но вполне возможно, что включение такой переоценки в социалистическую мысль есть необходимое условие выхода за пределы серой бюрократической «практичности», которой был так заражен социалистический опыт в последние полвека.

По этой теме читайте также:

Примечания