В числе вопросов, которые постоянно встают перед историком и филологом, вопрос о предположительных суждениях в науке. Они именуются то гипотезами, то догадками, причем разграничение между этими двумя понятиями чаще всего не делается или имеет неоднозначный и субъективный характер. Гипотезой в логике именуют

«предположение о существовании — в настоящем времени или в прошлом—такого закономерного порядка или такой причины, которые при данной состоянии науки или вследствие прекращения их в прошлом не могут быть предметом непосредственного наблюдения, но которые, раз только мы предположим их существование, объясняют определенную совокупность явлений...»[1].

Но филолог или историк постоянно имеют дело с событиями, существовавшими и прекратившимися в прошлом, и непосредственно наблюдать явления — не через источники — они не могут — поэтому все положения в науках о прошлом, строго говоря, являются гипотезами. Тем не менее, если эти гипотезы вытекают из необходимости объяснений определенной совокупности показаний источника, они не только совершенно необходимы, но и служат основой для построения целой системы понятий и знаний, без которых ни история, ни история литературы не могли бы существовать. Мы не можем наблюдать открытия Колумбом Америки в 1492 г., но показания источников в данном случае настолько значительны и обильны, что мы принимаем за факт это событие, и исходя из него, строим дальнейшие выводы и рассуждения.

Иначе обстоит дело с догадками — простыми предположениями о возможности того или иного. Мы можем допустить, например, что «Повесть о Горе Злочастии» написал какой-нибудь талантливый писатель XVII в., скажем, протопоп Аввакум. Но даже если это предположение не может быть опровергнуто, допустимо ли делать из него какие-либо выводы о повести или ее возможном авторе? Ясно, что в отличие от системы гипотез система догадок неправомерна, на них нельзя опираться при дальнейших построениях.

Вопрос этот встал перед автором этих строк в 1972 г. при подготовке доклада на симпозиуме по проблемам источниковедения «О гипотезах и догадках в источниковедении». Доказывая невозможность построения систем, основанных на догадках («гиполептических систем» в отличие от гипотетических), автор возражал против некоторых положений, содержащихся в трудах Л.Н. Гумилева и Б.А. Рыбакова.

Книга Л.Н. Гумилева «Поиски вымышленного царства» (М., 1970) вызвала резкую критику со стороны Б.А. Рыбакова. Автор этих строк обратил внимание на то, что, несмотря на полемику между ними, оба участника дискуссии сходятся в некоторых методических приемах, в частности, в широком использовании догадок и «гиполептических систем». Однако при публикации упомянутого доклада автору предложено было снять все возражения Б.А. Рыбакову. Считая несправедливым, чтобы возражения Л.Н. Гумилеву, работы которого публиковались в те годы с большим трудом и подвергались широкой критике, были сохранены, а возражения его оппоненту исключены, автор снял все упоминания об этой полемике[2].

Ныне, когда гласность распространяется и на научную литературу, а работы Л.Н. Гумилева публикуются достаточно широко, появилась возможность вновь вернуться к работам обоих участников дискуссии 70-х гг., тем более что встававшие в связи с нею методические вопросы отнюдь не устарели.

Исходной темой книги «Поиски вымышленного царства» была средневековая легенда о христианском «государстве пресвитера Иоанна», существовавшем где-то в Азии, но фактически книга Л.Н. Гумилева посвящена гораздо более широкому кругу вопросов: возникновению монгольской империи, ее идеологическим основам и взаимоотношениям с христианскими государствами, в частности с Русью XIII в. В связи с этим автор высказал целый ряд предположительных утверждений: о своеобразном характере монгольской религии, сближающем ее с монотеизмом или митраистским дуализмом, о сознательном изобретении иерусалимскими феодалами «легенды о пресвитере Иоанне» с целью одурачить западных крестоносцев, о несторианских связях Бонна и князя Олега Святославича, о походах Батыя 1237—1240 гг. как о двух «кампаниях», лишь незначительно уменьшивших «русский военный потенциал», о «первом освобождении Руси от монголов» в 60-х гг. XIII в.[3] и т. д.

Взгляды, высказанные в книге «Поиски вымышленного царства», неоднократно повторялись Л. Н. Гумилевым и в более поздних работах. Так, в недавно опубликованной статье, он, утверждая, что «после похода Батыя в 1237—1240 гг., когда война кончилась, языческие монголы, среди которых было много христиан-несториан, с русскими дружили и помогали им остановить натиск в Прибалтике», указывал, что отрицательное отношение к Орде «появилось не в ХIII в., а столетие спустя. Когда узурпатор Мамай стал налаживать связи с католиками против православной Москвы»[4]. Обращение к летописям позволяет опровергнуть эти утверждения. Рассказы о нашествии Батыя в 1237—1240 гг., описывающие жестокость и зверства завоевателей, читаются в трех независимых друг от друга летописных традициях XIII в. — новгородской (Новгородская I летопись XIII — XIV вв.), владимирской (Лаврентьевская летопись) и южнорусской (Ипатьевская летопись)[5]. Под 1283—1284 гг. Лаврентьевская летопись рассказывает о баскаке Ахмате, развешивавшем трупы непокорных жителей Курска на деревьях и бросавшем их псам: «хто иметь держати спор с своим баскаком, тако ему будет»[6]. Тверской летописный свод, составленный бесспорно до столкновения с Мамаем, описывал и жестокую казнь в 1318 г. князя Михаила Ярославича, осмелившегося сопротивляться татарам, и восстание против татарского наместника Щелкана в 1327 г., и последовавшие за этим разгром Тверской земли и казнь князя Александра Михайловича в 1338 г.[7]

Прямые противоречия между утверждениями Л.Н. Гумилева и показаниями источников и отсутствие в этих источниках подтверждения многих положений, высказываемых автором, отвергаются им на том основании, что «манера составления монографии как мозаики из цитат, выбранных из трудов старинных авторов, далеко не всегда дает положительный результат. Никогда нет гарантии, что собранных цитат достаточно для освещения сюжета, что нет противоречащих, по каким-то упущенных и что наше понимание текстов правильно, т. е. адекватно»[8].

Действительно, построение исторических работ как пересказа прямых показаний источников давно уже вызвало возражения историков. Английский историк Р. Дж. Коллингвуд определил такую систему как историографию «ножниц и клея». Он предлагал историку опираться не только на прямые показании источников, но и на их косвенные данные — «выжимать» из них «сведения, которые на первый взгляд говорят о чем-то совершенно ином, а на самом деле дают ответ на вопрос, который он решил поставить»[9]. Но речь, как мы видим, шла здесь не об отходе от анализа источника, а о более углубленном анализе, об извлечении из него косвенных данных. Л.Н. Гумилев говорит об ином — он считает, что историк вправе обращаться к источнику не непосредственно, а опираться на «данные летописей», которые «не вызывали сомнения за последние полтораста лет»[10].

Уже в книге «Поиски вымышленного царства» Л.Н. Гумилев отвергал естественно возникавшую у читателя мысль о необходимости эмпирического обоснования высказываемых им предположений на основе источников. Свою книгу, написанную в свободной форме трактата, он завершил своеобразным диалогом со своим оппонентом-«филологом»:

«...Мой приятель филолог заметил мне, что хотя мои соображения небезынтересны, но ничем не доказаны. Я сначала весьма удивился, а когда мне удалось понять смысл его речи, увидел, что и тут он был строго последователен. Доказательством он называл только текст, в котором содержалось четко сформулированное сведение, а отнюдь не соображения по поводу затронутого сюжета. Конечно, я не согласился с этим... Вместо этого я предложил ему наложить мою, конечно, условную схему на пространственно-временную основу и убедиться, что факты говорят сами за себя. Для наглядности весь необходимый фактический материал сведен в синхронистическую таблицу и четыре исторические карты с аннотациями, так что получилась широкая историческая панорама... В предлагаемой системе отсчета «доказанным положением» будет считаться не то, которое имеет сноску на аутентичный источник, а то, которое не противоречит строго установленным фактам и логике...»[11].

Далее в книге помешена синхронистическая таблица Европы и Азии с IX по XIV в., четыре исторических карты (с VIII по XIII в.) с аннотациями, хронологическая таблица событий и дано их осмысление. Однако значение этих таблиц для доказательства изложенных выше положений остается все же неясным читателю, и заключительная глава книги Л.Н. Гумилева не устраняет недоумений.

Каким образом таблицы Л.Н. Гумилева доказывают отсутствие или недостоверность летописных известий о ханском терроре на Руси и каким образом из этих таблиц вытекают факты, ни в каких лоточниках не упомянутые — например, распространение несторианства на Руси? Убеждая читателя, например, в том, что князь Олег Святославич «ориентировался на несторианство», Л.К. Гумилев говорит о том, что Олега Святославича преследовали другие православные князья, поддержанные греками и церковными иерархами — «ему ли было не искать другого варианта христианской веры?» Толкуя далее весьма неясное место из «Слова о полку Игореве» о том, что Боян (по предположению Л.Н. Гумилева, друг Олега Святославича) рыскал «в тропу Трояню через поля на горы», как указание на то, что Боян открыл возможность союза с несторианами — «полноценными христианами и врагами врагов Олега», автор заключает:

«Самое естественное предположить, что черниговский князь этой возможностью не пренебрег, и это обусловило вражду киевлян к его детям, Всеволоду и Игорю. Открытого раскола, видимо, не произошло... Поэтому сведения об уклоне второго по значению на Руси князя в ересь не попали в официальные документы...»[12].

Так же примерно обосновывается в книге и тезис о широком обращении монгольских несториан в православие в переезде на Русь:

«Золотоордынские нестериане оказались в изоляции и, можно думать, стали посещать православные церкви... Объединение христиан в пределах Саранской епископии, видимо, произошло исподволь... А не в этой ли исторической модификации кроется разгадка заговора молчания?... Несторианская партия в Восточной Азии потерпела окончательное поражение... Спрятаться от ханского гнева можно было только среди единоверцев внутри своего государства. Значит на Руси! Им не нужно было только говорить что они не православные. Да их никто за язык и не тянул...»[13].

Рассуждения эти могли бы показаться убедительными, если бы в нашем распоряжении имелись какие-либо источники, из которых вытекало бы, что несторианство на Руси было. Но полное их отсутствие[14], «заговор молчания» свидетельствует о том, что предположения о русских несторианах есть простая догадка, основанная на чисто априорных соображениях.

Это обстоятельство отметил уже Б.А. Рыбаков. Критикуя книгу Л.Н. Гумилева, Б.А. Рыбаков констатировал, что вывод Л.Н. Гумилева о «Слове о полку Игореве» как о памятнике ХIII в., направленном против несторианства и союза с монголами, основывается на четырех тезисах: на допущении, что термин «Троян», встречающийся в «Слове», это перевод слова «Уч Ыдук» (Троица), сделанный тюрком, не знавшим категории грамматического рода и не пользовавшимся русским словом «Троица»; на уже упомянутой нами выше догадке о сближении Олега Святославича с несторианами; на толковании «Дива» из «Слова» как персидского «Дэва», в свою очередь отождествляемого с 6oжecтвом монгольской «черной веры», и, наконец, на понимании слов о поездке бежавшего из плена Игоря «к святой Богородице Пирогощей» как намеки на то, что «Ольгович, внук врага киевской митрополии, друга Бонна, «рыскавшего в тропу Трояню» и тот примирился с Пресвятой девой Марией...»[15]. Разобрав эту аргументацию, Б.А. Рыбаков пришел к заключению, что все четыре тезиса не доказаны, а только постулированы автором, поэтому не требуют альтернативного решения: «соглашаться трудно, но и опровергать нечего». С этим связана и резко отрицательная характеристика книги «Поиски вымышленного царства», данная Е.А. Рыбаковым: по его мнению, книга эта — «попытка обмануть всех тех, кто не имеет возможности углубиться в проверку фактической основы «озарений» Л.Н. Гумилева»[16]. Упоминание об «озарениях» связано, очевидно, с замечанием Л.Н. Гумилева в конце его книги:

«Момент озарения не предшествует изучению проблемы, не венчает ее, а лежит где-то в середине, чуть ближе к началу... А поиски в собственном смысла начинаются потом, ибо искать стоит лишь тогда, когда знаешь, что ищешь»[17].

Под «озарением» Л.Н. Гумилев, очевидно, подразумевает именно то, что мы называем догадкой. Конечно, догадка может возникать у исследователя и «в середине», и «ближе к началу» работы. Но эмпирическое исследование предполагает, что в ходе его догадка проверяется на источниках, подтверждается или опровергается ими, а не служит отправным моментом «гиполептической системы».

Однако справедливость требует признать, что сходную систему догадок мы обнаруживаем и в работах самого Б.А. Рыбакова по древнерусской истории и литературе.

Мы не будем здесь входить в детальное рассмотрение основных положений этих работ — как не разбирали основные положения работ Л.Н. Гумилева. Отметим лишь, что попытки Б.А. Рыбакова усматривать в ряде былин непосредственные отклики на конкретные исторические события вызывали возражения фольклористов, указывавших на то, что исследователь не учитывал художественную природу былины (наличие «Бродячих сюжетов», переходящих из одного памятника в другой) и без достаточных оснований использовал отдельные варианты памятников, игнорируя другие версии не дававшие материала для искомых исторических параллелей[18].

Аналогичные возражения вызывают и предложенные Б.А. Рыбаковым попытки определения и реконструкции не дошедших до нас летописных сводов, в частности, летописных источников . В.Н. Татищева. Так, Б.А. Рыбаков заметил, что речь князя Игоря Святославича с упоминанием тиунов Ратши и Тудора, читающаяся у Татищева под 1146 г., совпадает с известием Московского свода 1179 г. А между тем этот свод, открытый А.А. Шахматовым в 1900—1904 гг., не был известен Татищеву и, следовательно, указанное известие «перешло из разряда подозреваемых татищевских вымыслов» в число известий не дошедших до нас источников Татищева. Известие это, по мнению Б.А. Рыбакова, восходило скорее всего к упомянутой Татищевым среди его источников Раскольничьей летописи, которая основывалась, согласно предположению исследователя, на своде боярина Петра Бориславича конца XII в.(предполагаемого автора «Слова с полку Игореве»)[19]. Но цитируемая Б.А. Рыбаковым реплика о Ратше и Тудоре читается не только в Московском своде 1479 г., но и в зависимой от него Воскресенской летописи, которой Татищев пользовался и на которую он прямо ссылался. Так что известие это не принадлежит ни к числу «подозреваемых татищевских вымыслов», ни к Раскольничьей летописи и своду Петра Бориславича[20].

Характерным примером атрибуции, основанной на догадке, может служить и установление Б.А. Рыбаковым автора «Слова» Даниила Заточника (которого историк отличает от автора «Моления», именуя последнего Псевдо-Даниилом). Исходя из того, что автор «Слова» упоминал о каком-то своем «художестве», от которого он «бежал», и понимая это «художество» как литературный труд, исследователь счел себя обязанным «начать поиски этого злополучного художества». Относя деятельность Даниила к 30-м гг. ХII в., Б.А. Рыбаков считает, что «при отсутствии отдельных самостоятельных произведений этого времени наиболее естественно обратиться к рассмотрению летописей Владимиро-Суздальской земли за время княжения Всеволода Большое Гнездо»[21]. Летописью, составленной Даниилом Заточником, мог быть, по мнению Б.А. Рыбакова, летописный свод XII в., отразившийся в Лаврентьевской летописи, — характерной особенностью этого свода было обилие библейских цитат, афоризмов и притч, которые иногда «очень близки» к притчам «Слова» Даниила Заточника[22]. Возражая Б.А. Рыбакову при обсуждении его работы (в Археографической комиссии), Н.Н. Воронин справедливо указал, что

«система цитат, используемая идентично как в «Слове», так и в летописях, не может служить сильным аргументом в пользу участия Даниила Заточника в летописании, так как использование церковных цитат в произведениях, в том числе и летописях Древней Руси, явление обычное»[23].

Изложив свои соображения о месте и времени написании «Слова» Даниила Заточника и о про хождении летописных записей XII в., содержащих поучения и афоризмы, Б.А. Рыбаков указывав что положения его концепции об авторстве Даниила «основывались» на предположениях и гипотезах, которые, будучи взяты сами по себе, вне той системы, какую они образуют, могут показаться недостаточно аргументированными. Однако наличие системы гипотез, взаимно подкрепляющих друг друга, дает право эти гипотезы опубликовать и основывать на них определенные выводы»[24]. Но из положений, на которых основываются выводы Б.А. Рыбакова, только соображения о «Слове» Даниила, хотя и достаточно спорные (осмысление адресата «Слова», сына «великого царя Владимира», как новгородского князя Ярослава, сына Владимира Мстиславича), могут рассматриваться как гипотеза. Все остальное — догадки: Б.А. Рыбаков предлагает, что свод конца XII в. мог быть составлен Даниилом; спрашивает, «не было ли яркое и мужественное поучение 1192 г.» в этом своде «тем самым художеством, от которого Даниилу пришлось бежать»; ставит вопрос, «не взял ли князь Ярослав с собой в Новгород в 1197 г.» Даниила, и не был ли тот автором нескольких летописных статей из Новгородской I летописи, и допускает также, что Даниил Заточник с перемещением князя Ярослава Владимировича «на юг (может быть, в качестве регента при малолетнем князе Ярославе Всеволодовиче?) мог последовать за ним и вести летопись южных дел...»[25].

Иными словами, и здесь, употребляя выражение самого Б.А. Рыбакова в его споре с Л.Н. Гумилевым, «соглашаться трудно, по и опровергать нечего». Перед нами — система догадок, «гиполептическая система».

Науки о прошлом отличаются от иных эмпирических наук недоступностью «непосредственного наблюдения». Тем более недопустимым представляется введение в эти науки построений, не вытекающих с необходимостью из материала источников.

По этой теме читайте также: