Для начала скажу, в чем я абсолютно согласен с Сергеем Соловьевым. В том, что у меня, конечно же, нет исчерпывающих ответов на все вопросы — в том числе и на многие из тех, которые неизбежно возникают в связи с «Мировой революцией-2». Более того, что из предложенного в этой статье перспективно, а что нет, можно выяснить только путем проверки на практике. Но для этого должна быть практика. И те, кто ее будет осуществлять, должны заранее знать, что именно они проверяют.

***

Соловьев, однако, опрометчиво пишет об «идентичности» своей позиции и моей в вопросе о роли Октябрьской и других суперэтатистских революций[1]. Как называть советский строй и подобные ему, действительно, неважно (дело не в названии, а в сути). Но для целей данной дискуссии как минимум один пункт разногласий между моей позицией и позицией Ю.И. Семенова (и, следовательно, тем, что написано Соловьевым) принципиально важен: это пункт об «эксплуатации человека человеком»[2] в СССР и других суперэтатистских странах. Для того чтобы имела место такая эксплуатация, нужно, чтобы один человек (эксплуатируемый) не имел в собственности средства производства, а другой (эксплуататор) — имел. Однако применительно к советскому строю мы не располагаем никакими доказательствами того, что у одних граждан были в собственности средства производства, а другие работали на первых как наемные работники или в силу внеэкономического принуждения (речь не о нэпе, разумеется), обогащая лично первых и производя лично для них прибавочный продукт. А только это является основанием для употребления термина «эксплуатация человека человеком». Семенов, правда, пытается в своих построениях обойти это препятствие путем утверждения (вслед за Рицци, Бёрнхемом, Джиласом и др.), что в СССР существовал правящий и эксплуататорский класс — бюрократия (которую Семенов называет классом «политаристов»), и этот класс владел средствами производства на основе «общеклассовой собственности»[3]. Однако никакой «общеклассовой собственности» — в таком ее виде, как это представляет нам Семенов — в СССР не было и быть не могло. Дело в том, что по Семенову получается, что «общеклассовая собственность» — это форма частной групповой собственности, расширенной до границ целого общественного класса. Однако мы хорошо знаем, как выглядит и как функционирует частная групповая собственность — на примерах, скажем, кооперативов и АО. При частной групповой собственности все частные собственники — члены группы — знают, что они являются собственниками, знают, какая доля (и почему, и при каких обстоятельствах происходят изменения этой доли) прибавочного продукта (то есть и прибавочной стоимости) им достается, эта их собственность неотчуждаема (за исключением чрезвычайных случаев, оговоренных законом), передается по наследству, и, наконец, все они — как и полагается собственникам — могут в той или иной степени управлять и распоряжаться своей собственностью. И для последней цели существуют публичные и прозрачные (для собственников) инструменты управления собственностью. Для кооперативов и АО — это правления и общие собрания.

Но в советской системе (при суперэтатизме) ничего этого не было! При суперэтатизме подавляющая часть «эксплуататорского класса», «класса собственников средств производства» (по Семенову) даже не подозревала, что она является собственником! Напомню, что государственно-бюрократический аппарат начинается с «низов» — с простых служащих, сидящих, например, в ЖЭКах и выписывающих вам справки, низкооплачиваемых и замученных работой. Это и есть «эксплуататоры» и «владельцы средств производства»? Между тем если собственник не знает, что он — собственник, он де-факто не является собственником! Поскольку не может ни распоряжаться «своей» собственностью, ни управлять ею, ни, тем более, получать от нее доход.

Семенов знает этот дефект своей позиции — и потому пытается преодолеть противоречие путем утверждения, что не весь «эксплуататорский класс» (бюрократов-«политаристов») был эксплуататором и владельцем средств производства, а только верхняя часть этого класса[4], а остальные, очевидно, сами оказывались эксплуатируемыми. Но это, простите, курам на смех! Не бывает и быть не может такого эксплуататорского класса, в котором только «верхушка» является эксплуататором, а остальная часть — эксплуатируемыми![5] Вы можете себе представить, например, класс капиталистов, в котором эксплуататорами являются только мультимиллионеры или владельцы не менее, скажем, 50 заводов с общим объемом капитала выше стольких-то миллиардов, а все, кто владеет меньшим объемом богатства и средств производства, — уже не эксплуататоры? Или такой класс рабовладельцев, в котором эксплуататорами являются только владельцы тысячи (или двух) и свыше рабов, а все, у кого рабов меньше, — уже не эксплуататоры? Я, например, не могу. Поскольку это вызывающе противоречит тому научному подходу в отношении понимания общественных классов, которым отличается марксистская традиция.

Наконец, Семенов нигде не объясняет, как и где, по каким критериям надо проводить границу между «верхушкой» «класса политаристов» и всеми остальными «политаристами». А это делает еще более абсурдной и саму идею «политаристов» как «эксплуататорского класса», и — особенно — идею существования «общеклассовой собственности».

Семенов ничего не говорит нам об аппарате управления «общеклассовой собственностью» со стороны частного группового собственника — «класса политаристов». Где это общее собрание собственников и подотчетное ему правление? Это не Политбюро и не ЦК КПСС, поскольку, как мы знаем, они не подотчетны никакому собранию всех «политаристов» (такого собрания вообще нет; съезд КПСС или, скажем, Верховный Совет СССР вовсе не были такими собраниями — это очевидно всем, включая Семенова).

Таким образом, как мы видим, функционирование частной групповой собственности «класса политаристов» противоречит всем известным нам правилам функционирования частной групповой собственности вообще. А также и вообще любой частной собственности. То есть концепция Семенова ошибочна.

Дело в том, что эксплуататором при советском строе (суперэтатизме) был не человек, а государство. Оно же было и собственником средств производства, что естественно[6]. На протяжении всей мировой истории с момента возникновения государства и начала классообразования этатистские общества существуют параллельно с обществами, основанными на частной собственности на средства производства, образуя пары рабовладение — этатизм-I, феодализм — этатизм-II, капитализм — этатизм-III (суперэтатизм)[7].

Это — не схоластический спор, как могут подумать некоторые читатели (и на что намекает Соловьев). Если советский строй — это обычное общество классовой эксплуатации, то и задача социального освобождения выглядит простой и понятной: свержение власти класса эксплуататоров («политаристов», то есть бюрократии). Я, однако, утверждаю, что это — примитивный взгляд на вещи. Ликвидация суперэтатизма при существующем уровне развития производительных сил (соответствующем индустриальному способу производства) даст только капитализм — и ничего другого. Аналогично, и ликвидация капитализма при существующем уровне развития производительных сил даст только суперэтатизм.

Но поскольку социализм возможен только как постиндустриальное общество, основанное на общественной собственности на средства производства и, следовательно, на отказе от частной собственности, суперэтатизм (этатизм-III) оказывается неизбежной ступенью к социализму, если мы знаем (в отличие от большевиков) законы, по которым происходит это развитие, этот переход к социализму. Перейти от общества частной собственности прямо к обществу общественной собственности нельзя (как и наоборот, поэтому везде этатизм-I предшествовал рабовладению). Это связано с частным интересом, порождаемым частной собственностью, интересом, который прямо противоречит и противодействует общественной собственности и основанному на ней общественному (всеобщему, коммунистическому) интересу. Но при этатизме нет частной собственности на средства производства (государство — это не группа частных лиц, пусть даже и в форме класса, как это получается у Семенова). Это — с точки зрения противоборства с обществами, основанными на частной собственности — минус (мы все убедились в этом на примере СССР и других суперэтатистских стран: никто не захотел бороться за интересы государства — собственника и эксплуататора — в отличие от обществ, основанных на частной собственности, где собственники до последнего отчаянно борются за свой эксплуататорский строй). Но с точки зрения перехода к социализму — это плюс: переход от одной формы не частной собственности к другой (от государственной к общественной) совершить легче, так как этот переход не покушается на частные экономические интересы собственников средств производства и не провоцирует их тем самым на контрреволюцию, то есть на защиту своей собственности.

Следовательно, задача в том, чтобы сама государственная власть при суперэтатизме была революционной, чтобы она оказалась в руках революционеров, а не контрреволюционеров или революционеров, ставших консерваторами.

***

Я с прискорбием вынужден констатировать, что многое из того, что написано в «Мировой революции-2», Соловьев понимает как-то странно. То есть он уделяет особое внимание не главному в статье, а второстепенному, и даже просто тому, что в рамках дискуссии по предложенной стратегии обсуждать явно излишне. Это хорошо видно из следующего отрывка:

«…в XX веке уже был опыт “суперэтатистских” режимов. Да, в СССР были проведены важнейшие антикапиталистические эксперименты, имеющие огромное значение (прежде всего в 20-е годы, но и не только). Но СССР не стал “тыловой базой” революционного движения, более того, все экспериментаторство было в итоге задавлено правящей номенклатурой. Но дело не только в номенклатуре. Большинство населения СССР отнюдь не рассматривало себя в качестве “тыловой базы” и отнюдь не собиралось ценой своих усилий поддерживать революционные движения за рубежом. После революции деятельность по развитию революционного движения за границей натолкнулась даже не на противодействие номенклатуры (с конца 20-х), а на неприятие напряжения сил ради непонятных целей со стороны крестьян и рабочих. Они хотели улучшения своей жизни не завтра, не послезавтра — а здесь и сейчас, именно это было для них главным результатом революции. Как известно, такая позиция масс рабочих и крестьян и заставила большевиков вступить на нэповский путь. Не будет ли развитие “антикапиталистических” режимов в обязательном порядке следовать именно этой логике?

В ситуации отставания в странах “третьего мира” будет неминуемо воспроизводиться классовое общество, система эксплуатации, а во внешней политике — пресловутый realpolitik. Можно ли этого избежать? И не сменится ли господство США и стран “золотого миллиарда” “суперэтатистским” господством другого мирового жандарма? В ответ на все это Тарасов совершенно справедливо говорит о бесценности советского опыта, но даже учета этого опыта, конечно, совершенно недостаточно.

На эти вопросы у Тарасова ответов сейчас нет, как нет их и у меня»[8].

Часть поставленных Соловьевым вопросов (иногда странных для меня) порождена, как я полагаю, следованием концепции Семенова. В частности, для Соловьева, видимо, сам тот факт, что суперэтатистское общество — классовое, является клеймом. Если мы примем положение Семенова о «политаризме», где есть классы-угнетатели («политаристы») и классы-угнетенные, вопрос приобретет смысл, поскольку за ним будет стоять не озвученное, но напрашивающееся само собой недоумение: стоит ли менять шило на мыло? стоит ли одно общество классовой эксплуатации менять на другое — просто с другим эксплуататорским классом?

Однако я ведь, в отличие от Соловьева, с концепцией Семенова не согласен. Я в «Суперэтатизме и социализме» четко написал: общество советского типа — общество классовое, но в нем нет эксплуататорских классов и вообще классовые различия вытеснены в сферу надстройки, поскольку по важнейшему классоопределяющему признаку все советские классы оказываются в одном и том же положении — положении наемного работника на службе у государства (владельца средств производства)[9]. Точно так же я думаю и сейчас. Единственное, что требует в данном вопросе исправления, это перечисление советских классов. В «Суперэтатизме и социализме» я описывал их как три класса: класс крестьян, класс рабочих и

«класс наемных работников умственного труда, который при ближайшем рассмотрении оказывается состоящим из двух крупных подклассов: управленческого аппарата, чиновничества, во-первых, и интеллигенции, во-вторых»[10].

Сегодня я уже понимаю, что название третьего класса — служащие, или интеллектуалы, и что разделение этого класса советского общества на два подкласса достаточно условно, а иногда и невозможно (это касается, например, преподавателей средней и высшей школы или работников средств массовой пропаганды/информации). И что вообще употребление в этом случае самого термина «интеллигенция» — ошибка, так как интеллигенция — это общественное явление (социально-политически-психологически-моральное), и быть социальным классом классового общества интеллигенция не может. И поэтому в классовом обществе интеллигент обычно «приписан» к какому-то «чужому» конкретному социальному классу[11].

Поэтому, не впадая ни в малейшее восхваление суперэтатизма и уж тем более — в его идеализацию (а относясь к нему как к горькой и противной неизбежности, вроде боли при прорезывании зубов), я могу — в отличие от Семенова и его последователей — сказать: с точки зрения ликвидации классов (а при социализме не должно быть классов), классовое разделение суперэтатистского общества (то есть отсутствие антагонистических классов) предпочтительнее классового разделения общества капиталистического. И я надеюсь, что Соловьев, как человек с историческим образованием и способный непредвзято сравнить это разделение в советский период и в постсоветский (то есть капиталистический), со мной согласится.

Другой пункт, который смущает Соловьева, — это сохранение эксплуатации при суперэтатизме. С точки зрения Семенова (= Соловьева), раз это — эксплуатация человека человеком, то опять возникает уже упоминавшийся вопрос о шиле и мыле. Однако если мы не поверим Семенову, а будем исходить из того, что в суперэтатистском обществе нет эксплуатации человека человеком, а есть эксплуатация человека государством, может быть, сам испуг от сохранения феномена эксплуатации будет не таким большим? Особенно если сравнить (я уверен, Соловьев это может сделать, опираясь на опыт своих родителей и свой собственный) особенности и норму эксплуатации в советский и постсоветский период.

В конце концов, эксплуатация — это присвоение прибавочного продукта. В индустриальном обществе, при индустриальном способе производства, невозможно развитие без производства прибавочного продукта. Следовательно, производство прибавочного продукта неизбежно и общественно полезно. А до той поры, пока существуют товарно-денежные отношения, при индустриальном способе производства бессмысленно пытаться просто передать прибавочный продукт в руки самого производителя: это приведет, во-первых, к разрыву хозяйственных связей и краху экономики, а во-вторых, к простому «проеданию» прибавочного продукта. Это ясно показали и опыт «рабочего самоуправления» в 1917–1918 годах (от которого большевикам пришлось отказаться под угрозой тотального хозяйственного краха), и неудачи с коллективной собственностью и самоуправлением в Югославии и на Кубе, и, наконец, опыт «хозяйственной самостоятельности трудовых коллективов» в период «перестройки».

То есть либо государственная эксплуатация (отвратительная, поскольку всякая эксплуатация отвратительна) — либо откладывание борьбы за социальное освобождение до греческих календ (до момента, когда производительные силы сами разовьются до стадии преодоления индустриального способа производства и, следовательно, товарно-денежных отношений). Но, во-первых, мы имеем реальный шанс уничтожить экосистему Земли (и, следовательно, человеческую цивилизацию как таковую) раньше, а во-вторых, руководствуясь известной схемой «кто предупрежден — тот вооружен», правящие классы капитализма уже сейчас вполне сознательно так искажают и канализируют процесс развития производительных сил, чтобы не допустить преодоления индустриального способа производства. То есть процесс утратил естественный характер. В классическом марксизме молчаливо предполагалось, что такое невозможно. Хотя эта позиция противоречила столь же классической марксистской максиме, что историю творят люди, а вовсе не бездушные стихийные механизмы вроде пантеистического бога. Следовательно, вооруженный (благодаря марксизму) научным знанием о грозящих ему опасностях и впечатленный наглядным примером Октябрьской и других подобных революций, классовый враг способен максимально затормозить или даже попытаться остановить естественное развитие событий — и уж во всяком случае исказить его.

Естественной, соответствующей объективным природным законам является такая ситуация, при которой, раз уж на Земле существуют Homo sapiens и вирус оспы, люди должны болеть оспой и в каком-то проценте от нее умирать. Однако человек ликвидировал оспу. Я не удивлюсь, если капиталисты рассматривают социализм как заразу сродни оспе.

Как избежать во внешней политике «пресловутой realpolitik», спрашивает Соловьев. Это как раз самый простой вопрос: отказом от семеновской установки на государственную политику и государственное противостояние и заменой ее последовательно классовой, такой, при которой ценность суперэтатистских государств, если не будет мировой революции, официально приравнена к нулю и весь смысл этих государств — существование в качестве тыловых баз и плацдармов мировой революции. Соловьев (подобно Очкиной и Васильеву) ссылается на советский опыт как негативный, полагая (подобно им, что в случае с Соловьевым мне удивительно), что будущие суперэтатистские революции и суперэтатистские режимы обязательно повторят этот опыт. Интересно, почему? Почему революционный режим обязательно должен будет обманывать собственное население сказкой о «социализме в одной, отдельно взятой стране», а население ему (с учетом опыта XX века) поверит? Почему Соловьев думает, что революционеры обязательно такие дураки, что, зная заранее, что при отказе от мировой революции их ждет неминуемая гибель, они все равно непременно будут сами совать голову в петлю? Кстати, о петле. Почему он думает, что нельзя принять такой закон, по которому пропаганда революционером отказа от мировой революции карается публичным повешением?

Одно дело, если ты ничего не знаешь о своей предрасположенности к раку, о причинах и симптомах малигнизации. Тогда ты неизбежно обречен на смерть от рака (если случайно не погибнешь раньше). И совсем другое — если ты, зная о генетической предрасположенности к раку, о причинах и ранних признаках малигнизации, тщательно следишь за этой природной угрозой, принимаешь меры профилактики. Бессмертия, конечно, это не даст, но даст серьезный шанс избежать рака. Так и здесь.

Почему Соловьев думает, что нет никакого другого пути революционного руководства, кроме сращивания с дореволюционной бюрократией и превращения самих революционеров в бюрократию? Почему он уверен, что нельзя разделить функции технического управления и функции идеолого-стратегического направления и контроля над техническими управленцами? То есть распространить на все сферы военный опыт большевиков (опыт создания института комиссаров)? Причем делом технического руководства будет заниматься «беспартийные» («буржуазные») специалисты, а вот жестко контролировать их (и, если надо, беспощадно карать) будут уже революционные кадры. Что мешает наложить жесткие ограничения на революционное руководство, препятствующие его «хозяйственному обрастанию» и «политическому перерождению»? Что мешает провозгласить (и не только провозгласить, но и проводить это на практике) самой страшной опасностью для революции опасность внутреннего перерождения, а вовсе не внешнюю агрессию? В конце концов, сам же Соловьев написал, что «самые сильные удары по империализму в XX веке нанесли именно государства, возникшие в результате антикапиталистических революций: СССР, Китай, Куба, Вьетнам»[12]. Прошу обратить внимание: ни одно из этих государств не возникло в результате межгосударственных конфликтов. И ни в одном государстве суперэтатизм не был уничтожен путем агрессии извне, везде исключительно в результате внутреннего перерождения.

Некоторые из придуманных для самого себя (и читателя) пугалок Соловьева мне непонятны. Например, кто этот «суперэтатистский» «мировой жандарм», который может сменить «господство США» и стран «золотого миллиарда»? Назовите страну, пожалуйста! Неужели КНДР?!

В некоторых случаях мне непонятна логика Соловьева. Вот он пишет:

«…оказывается “повисшим” вопрос: если капитализм развивается “лишь количественно”, то почему “сегодня нет условий для совершения социалистической революции: нигде в мире производительные силы не развились настолько, чтобы выйти за пределы экономической формации”? Никакого ответа на этот вопрос нет, а между тем этот тезис имеет в статье важнейшее значение»[13].

Ничего не понимаю! Если капитализм развивается лишь количественно, географически расползаясь по планете, осваивая «новую периферию» и активно поглощая те анклавы старой, которые не были прямо вовлечены в капиталистическую экономику, — и потому не происходит качественного развития производительных сил (а только при их качественном развитии возможен выход за пределы индустриального способа производства и вообще экономической формации), откуда могут взяться условия для социалистической революции?

***

Должен признаться, есть одно место в статье Соловьева, которое поставило меня в тупик. Вот это место:

«Тарасов ссылается на стратегию “два, три, много Вьетнамов”, примененную “Вашингтоном против Советского Союза: СССР заставили втянуться — с разной степенью вовлеченности — в целую серию конфликтов по всему миру (Афганистан, Польша, Эфиопия, Ангола, Мозамбик, Камбоджа, Никарагуа) для того, чтобы советская экономика надорвалась. Стратегия Че, как и следовало ожидать, оказалась успешной”.

Но это отнюдь не стратегия Че Гевары — это стандартный метод борьбы крупных держав с помощью развязывания локальных конфликтов для подрыва сил противника. Этот метод использовали еще во времена войн Римской и Византийской империй с их противниками, например, персами. Так действовала Великобритания, подрывая колониальное господство Испании и Франции. Таких примеров — множество. А Че Гевара имел в виду не просто развязывание конфликтов, не просто партизанскую войну, а распространение партизанской войны как следствия “мобилизации народа”. Такую войну Че не отделял от социально-революционного процесса, который в 60-е годы был неотделим от анти(нео)колониальной борьбы. А у Тарасова подмечается только внешняя аналогия»[14].

У меня складывается впечатление, что мы с Соловьевым изучали разную историю. Разумеется, Рим и Византия вели войны с персами. Но никаких примеров успешного использования того, что Соловьев ошибочно идентифицирует с «стратегией Че Гевары», ни у Рима, ни у Византии не было. Да и вообще не было успехов, даже отдаленно напоминающих те, о которых пишет Соловьев. Начну с того, что Рим столкнулся с «персидской угрозой» поздно — после возникновения Сасанидского государства. И сам тот факт, что Римская империя перестала существовать и передала «персидскую проблему» по наследству Византии, говорит о неуспешности римской внешней политики на «персидском направлении».

Первая римско-персидская война 230–233 годов была неудачной для Рима. Из трех римских армий две были разбиты персами. Третья, успешно действовавшая в Армении, вынуждена была из-за отступления первых двух эвакуироваться и понесла жестокие потери во время неожиданно суровой зимы. Дело чуть не кончилось свержением императора Александра Севера, который только щедрыми подарками смог задобрить армию. Однако одно лишь намерение возобновить войну с персами в 235 году привело к солдатскому мятежу и убийству Александра Севера и его всесильной матери Маммеи[15].

Следующая война 242–243 годов была достаточно удачной для Рима: по мирному договору Филиппа Араба с шахом Шапуром I римляне вернули себе большую часть захваченного персами. Однако никакой «стратегии Че Гевары» (в любом понимании) за этим не прослеживается: война велась обычными для того времени методами, и определяющими ее событиями стали битва при Рисасне и гибель императора Гордиана III[16].

Война 253–259 года оказалась для Рима трагической: персы взяли 30 городов (в том числе важнейшие, такие как Насибис и Карр), опустошили римскую Армению и Каппадокию, в Сирии им даже удалось взять столицу провинции Антиохию, а император Валериан, отправившийся на помощь осажденной Эдессе, был взят в плен (где и умер)[17].

Следующая война с Персией — война 261–267 годов — явившаяся прямым продолжением предыдущей, развивалась крайне неудачно для римлян (чего и следовало ожидать в условиях отсутствия императора и начавшейся борьбы за власть). Персы даже взяли Кесарию Каппадокийскую. Римский Восток спас правитель зависимой от Рима Пальмиры Оденат, который выбил персов из большей части захваченных ими территорий, но взамен превратил Пальмиру в фактически независимое государство, к тому же установившее власть над всей Сирией, римской Месопотамией, Финикией, югом Малой Азии и севером Аравии (а позже и над оставшейся частью Малой Азии и Египтом)[18].

Следующая римско-персидская война, 283–284 годов, была начата императором Каром в момент, когда Иран сотрясала очередная гражданская война (шах Баграм II (Варахран II) боролся за престол со своим братом Хормиздом), и потому первоначально развивалась успешно для римлян: они отвоевали Армению и дошли до шахской резиденции Ктесифона. Но после гибели Кара военная удача отвернулась от Рима — и с Сасанидами был заключен мирный договор, подтвердивший римские завоевания[19]. Никаких следов «стратегии Че Гевары» здесь не прослеживается.

Еще более успешной оказалась война 296–297 годов. Хотя началась она разгромом армии Галерия и потерей всей Месопотамии, на следующий год римляне взяли реванш, захватили Ктесифон и вынудили персов заключить мирный договор, по которому границей между империями стал Тигр и Сасаниды признали покровительство Рима над Арменией[20]. Опять-таки боевые действия здесь велись вполне традиционным способом: летними походами больших армий, дававших генеральные сражения; никакой «стратегии Че Гевары».

Следующая, самая малоизученная римско-персидская война (началась в 337 году и неизвестно точно когда кончилась, в любом случае до 350 года), носила малоинтенсивный характер, хотя активной стороной в ней были персы, а римляне лишь вяло оборонялись (впрочем, и персы не были слишком настойчивы, во всяком случае, три осады Нисибиса кончились ничем). Со временем персы и вовсе махнули на римлян рукой, втянувшись в изматывающую войну с хионитами на своих восточных границах[21]. Но действия хионитов вовсе не были инспирированы Римом, более того, война с ними закончилась для персов заключением союза с хионитским царем Грумбатом — и в следующей войне против Рима хиониты уже участвовали как союзники Персии.

Эта следующая война Рима с Персией (357–360 годы), подробно описанная участником событий Аммианом Марцеллином, была начата персидским шахом Шапуром II Великим и оказалась неудачной для римлян. Персы не только опустошили Сирию, но и взяли стратегически важный город Безабда (который император Констанций II так и не смог отбить) и стратегически важные крепости Сингара и Амида[22]. Дела Констанция были так плохи, что он решил отозвать на Восток часть войск цезаря Юлиана, что привело к солдатскому мятежу и кончилось бы гражданской войной, если бы Констанций не умер прежде, чем его и Юлиана армии вошли в соприкосновение[23].

Последняя римско-персидская война 363 года закончилась полным поражением Рима: император Юлиан Отступник погиб в бою, и по мирному договору, срочно заключенному его преемником Иовианом, Рим уступил Сасанидской империи пять провинций, три укрепленных города (включая Нисибис и Сингару) и 16 крепостей (включая Амиду). Сами римляне считали этот договор «позорным»[24].

Итак, в случае римско-персидских войн мы не обнаруживаем, вопреки тому, что написал Соловьев, ни одного примера использования Римом «тактики Че Гевары» (как бы эту тактику ни понимать).

Византия также оказалась вынуждена вести с Сасанидами постоянные войны. Но только выглядело это совсем не так, как думает Соловьев. Уж что-что, а византийско-персидские войны изучены достаточно хорошо. В конце концов, у части этих войн был преданный талантливый летописец — Прокопий Кесарийский. Почему бы его не почитать?

Итак, если мы заглянем в источники, то обнаружим, что хотя первая война с персами (420–422 годов) считается удачной для Византии, в действительности мирный «100-летний» договор 422 года всего лишь восстановил status quo ante bellum[25].

Следующая война — война 440–442 годов — оказалась неудачной для Константинополя, и если Иран не сделал за счет Византии никаких серьезных приобретений, то только потому, что был вынужден срочно отвлечься на вторжение кочевников с Востока (и это вторжение вовсе не было инспирировано Византией)[26].

Война 502–506 годов также была неудачной для Византии: боевые действия велись на византийской территории, персы нанесли поражение зависимой от Византии Армении и полностью разрушили Феодосиополь (нынешний Эрзурум), осадили и затем захватили Амиду (нынешний Диярбакыр), которую вынуждены были позже на почетных условиях по мирному договору вернуть — но исключительно из-за необходимости отразить очередное нашествие гуннов (это нашествие вовсе не было, вопреки тому, что, видимо, думает Соловьев, результатом успешных действий византийской дипломатии)[27]. Напротив, как раз Сасаниды смогли успешно договориться с арабами — и те выступили в этой войне как эффективный союзник[28].

Неудачей закончилась и война 527–532 годов. Византийско-персидская граница осталась в основном прежней. В ответ на уступки в Лазике персы получили уступки в Месопотамии и Иберии. Но Византия официально признала себя побежденной и вынуждена была выплатить Ирану грандиозную дань в 110 тысяч либр золота — формально за оборону Каспийского коридора от кочевников-гуннов[29]. Поскольку в 531 году Велисарий потерпел при Каллинике сокрушительное поражение (за что был снят Юстинианом с должности главнокомандующего войсками на Востоке), война могла кончиться для Византии катастрофически, если бы вскоре не умер шах Кавад и в Сасанидском государстве не началась ожесточенная борьба за власть, которая и заставила персов заключить мир[30].

Эта война дает нам единственный пример попытки Византии сделать что-то, хотя бы отчасти напоминающее то, о чем писал Соловьев. Византийцы использовали в войне союзных себе арабов-гассанидов. Но Иран противопоставил им союзных себе арабов-лахмидов. И на этом поле Иран переиграл Византию: лахмидский царь Аламундар (Мундхир III) разгромил и убил гассанидского царя Арефу и опустошил сирийские провинции Византии, да и затем во всем превосходил нового гассанидского царя Арефу сына Габалы (Харига ибн Габалу)[31]. Еще ближе к тому, о чем пишет Соловьев, была попытка Византии силами своего союзника на Африканском Роге — Аксумского царства кушитов — захватить союзный Сасанидам Химьяр (в Йемене) и таким образом подорвать торговую мощь Ирана, контролировавшего пути в Индию, а также и организовать совместную кушитско-химьярскую экспедицию против Ирана с юга. Аксум захватил Химьяр, но два подряд восстания химьяритов сбросили власть оккупантов[32]. Даже Прокопий Кесарийский, в публичных сочинениях неприлично пресмыкавшийся перед талантами Юстиниана и Велисария, вынужден был признать полный провал византийской дипломатии в Омире (то есть Химьяре)[33]. Отмечу при этом, что аксумско-химьярский эпизод — это вовсе не «стратегия Че Гевары», а бледный аналог конфликта сателлитов в эпоху «холодной войны». Соловьев просто не понимает разницу между этими двумя явлениями. Почему не понимает — я скажу ниже.

Вернемся к Византии. Война Юстиниана с Сасанидами в 540–545 годах закончилась полным поражением Византии: персы опустошили Сирию, разрушили Антиохию, взяли колоссальный выкуп с византийских городов, разгромили византийцев в Лазике. Пятилетнее перемирие в 545 году Юстиниан купил огромной ценой — 2 тысячами либр золота[34].

Кстати, в ходе этой войны именно персы, а не византийцы, вопреки представлениям Соловьева, получили союзника на противоположных границах врага, вступив в тайный сговор с вождем восставших против Византии осттготов Витигисом (Витигесом)[35]. Впрочем, как раз этот пример является ярким доказательством того, что во времена, когда глобальное (то есть планетарное) противостояние было еще технически невозможно, невозможна была и «стратегия Че Гевары» (в любом ее понимании — и в моем, и Соловьева), так как ни одна из противоборствовавших сторон не обладала достаточной экономической и военной мощью и достаточными техническими возможностями для ее воплощения. Поэтому параллельно сокрушительному поражению на Востоке византийские войска под руководством Велисария успешно разгромили остготов Витигиса. В значительной степени это было связано с неожиданным вмешательством в события франкского короля Австразии Теодеберта, который обрушился как на остготов, так и на византийцев (при этом остготам досталось гораздо больше, так как франки дважды — в набег и назад в Австразию — прошли, опустошая остготские земли)[36]. На стадии глобального противостояния такая самодеятельность просто невозможна, во всяком случае немыслимо, чтобы она осталась безнаказанной.

Война 555–557 годов, начатая персами с целью захватить Лазику, успеха Сасанидам не принесла — и после шестилетнего перемирия между Византией и Ираном был подписан «50-летний» мир, который фиксировал status quo и был основан на взаимных уступках. Однако Византия вновь оказалась вынуждена была выплачивать Ирану дань — 400 либр золота ежегодно[37].

Единственным серьезным успехом Византии в противоборстве с Ираном была война 573–591 годов, в результате которой Константинополь получил бóльшую часть Персидской Армении — до озера Ван. Но никакой «стратегии Че Гевары» (как ее понимает Соловьев) тут не было и в помине: византийцы воспользовались гражданской войной в Иране, убийством шаха Хормизда IV (Ормизда IV) и обращением за помощью к Константинополю взятого в плен заговорщиками наследника престола Хосрова II Парвеза (который и был возведен на трон с помощью византийских войск)[38].

Самыми впечатляющими были поражения Византии в войне 602–628 годов: началось с того, что персидские войска заняли Армению и Малую Азию и были остановлены только у Константинополя. Затем настала очередь Сирии, Палестины и Египта. Император Ираклий Младший в самых унизительных выражениях умолял шаха Хосрова II о мире. В 626 году Византийская империя вполне могла прекратить свое существование — когда с востока к Константинополю подходили персидские войска, а с запада к столице подступил (по тайному соглашению с персами) аварский хакан. Но хакан не дождался соединения с персидскими войсками и самоуверенно начал штурм в одиночку — к тому же со стороны Золотого Рога, несмотря на явный перевес византийцев на море. Штурм не удался, хакан ушел. Пришлось уйти и персам[39]. В 628 году война закончилась к неожиданной выгоде Византии — из-за, как уже не раз бывало, начавшейся в Сасанидской державе междоусобной династической гражданской войны, когда в результате заговора знати шах Хосров II был низложен и казнен и развернулась схватка за престол между Кавад-Широе (Кавадом II) и Шахрваразом (причем Византия официально поддерживала в конфликте Кавад-Широе, а тайно снабжала деньгами и наемниками Шахрвараза)[40]. К «стратегии Че Гевары» это не имеет никакого отношения[41], что подтверждается и тем фактом, что через несколько лет — начиная с 634 года — объединенные под знаменем ислама арабы стали успешно отнимать у Византии одну восточную провинцию за другой.

Если бы в отдаленном прошлом — в данном случае на примере Византии и Персии — действительно применялась эта стратегия (так, как ее понимает — пусть ошибочно — Соловьев), картина должна была выглядеть следующим образом: Византия организовывала бы «локальные конфликты для подрыва сил» Сасанидского государства на севере — с гуннами, на северо-востоке и востоке — с Кушаном и эфталитами, на юге — с арабами-лахмидами. Как мы знаем, ничего этого не было: столкновения с гуннами, Кушаном и эфталитами происходили без всякой связи с действиями византийской дипломатии, более того — гунны считались общим врагом «цивилизованных» Византии и Персии, и Византия была обязана платить Персии дань за то, что та сдерживает гуннов в Каспийском коридоре (Дербентских воротах), и невыплата этой дани не раз становилась формальным поводом для византийско-персидских войн; арабы-лахмиды оказались верным союзником Ирана, а единственная попытка Византии развязать «локальный конфликт» на южных границах Сасанидской державы — силами Аксума — закончилась полным провалом.

Я не говорю уже о том, что ни римляне, ни византийцы (в отличие от Бжезинского) не мыслили политэкономическими категориями и, следовательно, не могли разработать и воплотить в жизнь стратегию, которая привела бы к тому, что экономика противника надорвалась. Давайте все-таки придерживаться принципа историзма и не плодить анахронизмов[42].

Тут можно задать вопрос: почему я уделяю столько места и времени этой теме — буквально двум предложениям из статьи Соловьева? Потому, что если уж мы развернули публичную полемику по стратегии, изложенной в «Мировой революции-2», то давайте вести эту полемику серьезно, аргументированно, а не подменять аргументы (в данном случае — исторические примеры) смутными воспоминаниями из институтского курса истории. И если уж ссылаться на историю Рима и Византии (как, впрочем, и любую другую), то хорошо бы сначала проверить свою память. Чтобы не возникало вопросов о серьезности полемики и об отношении к оппоненту.

Аналогично примеру римско- и византийско-персидских войн я мог бы подробно разобрать и второй пример Соловьева: противостояние Великобритании с одной стороны и Испании и Франции — с другой в борьбе за мировое колониальное господство. Но не буду этого делать, иначе текст станет безразмерным. Скажу лишь, что и в этом случае Соловьев полностью ошибается. А чтобы мое заявление не выглядело голословным, максимально кратко его аргументирую.

Итак, в англо-испанской войне 1654–1660 годов англичане прямо, собственными силами, атаковали Ямайку и захватили остров. В англо-испанской войне 1727–1729 годов бои шли напрямую между английскими и испанскими войсками за Гибралтар и Порто-Белло. В Семилетнюю войну англичане напрямую схлестнулись с испанцами, в частности, в Португалии, на Кубе и на Филиппинах. Тогда же, в Семилетнюю войну имело место прямое столкновение регулярных войск Англии и Франции в Канаде. А в ходе войн революционной Франции с Англией испанцы напрямую воевали с англичанами на своей территории (на Менорке, на Тринидаде, на Канарских островах) и за Рио-де-ла-Плату (до начала Испанской революции 1808–1814 годов). Про прямое столкновение французских и британских войск в Португалии всем известно. И т.д., и т.д.

Вот если Соловьев, идентифицирующий эти войны с теми примерами, что перечислены в моей статье, укажет, где именно и когда именно советские и американские войска напрямую сошлись в битве, например, на территории Польши или Никарагуа, как назывались эти битвы и кто их выиграл, — я признаю, что он прав. Но думаю, сделать это Соловьеву не удастся, так как мы все хорошо знаем, что примеров таких нет.

Полагаю, подобная позиция Соловьева объясняется тем, что он абсолютно неверно идентифицировал «стратегию Че Гевары» — стратегию мировой партизанской борьбы (не говорю уже о стратегии, изложенной в «Мировой революции-2») — с формами государственного противостояния, давно известными из мировой истории. Эти формы (конфликты сателлитов мировых держав) достигли предельного воплощения (и доказали свою тупиковость) в эпоху «холодной войны»: в виде конфликтов сателлитов сверхдержав — при невозможности прямого лобового столкновения самих сверхдержав. Это — суть Третьей мировой войны, известной под названием «холодной»[43]. Предложенная в «Мировой революции-2» схема принципиально отличается от стратегии и тактики «холодной войны» (даже и от повторения «стратегии Че Гевары») — поскольку больше нет биполярного мира и нет конфликта сверхдержав. Я как раз и утверждал, что конфликт между государствами — это конфликт не классовый и, следовательно, теоретически и методологически ошибочный (с точки зрения задач мировой революции)[44]. То, что Соловьев не заметил этого важнейшего положения в «Мировой революции-2», объясняется его зависимостью от концепции Ю.И. Семенова в данном вопросе — концепции, на мой взгляд, ложной и при воплощении в жизнь прямо обрекающей левые антиимпериалистические силы на попытку повторения «холодной войны», то есть на поражение. Соловьев сам не скрывает этой зависимости, ссылаясь на статью Ю.И. Семенова «Современный мир и основные тенденции его развития», где утверждается, что антиимпериалистическая борьба будет межгосударственной борьбой[45].

Действительно, в упомянутой статье Семенов пишет: «…конечно, главная форма глобальной классовой борьбы — противоборство государств центра и периферии»[46]. Нетрудно заметить, что это — повторение сталинского антимарксистского антиклассового государственнического подхода в вопросах политической борьбы, при котором борьба классов (что нормально для марксистской традиции) подменяется борьбой государств (что типично для внешней политики классовых обществ, основанных на эксплуатации). Семенов может, конечно, этот вывод оспорить, сославшись на то, что, с его точки зрения, изменилось само понятие классов: по Семенову, сейчас существуют

«два глобальных класса. Один глобальный класс — страны Запада. Они, вместе взятые, выступают в качестве класса эксплуататоров. Другой глобальный класс образуют страны новой и старой зависимой периферии… классы, из которых один эксплуатирует другой…»[47]

Говоря откровенно, я не представляю, как можно писать такое всерьез — и, следовательно, как с такой точкой зрения можно серьезно полемизировать. Постулат, согласно которому страна (тем более — страны) может быть классом, — это такая смелая новация в общественных науках, которая требует серьезных доказательств. Семенов никаких доказательств не приводит, он просто постулирует и просит верить ему, как богу. Между тем эта новация Семенова отвергает все представления марксизма и об общественных классах, и о странах как географических (природных территориально-социально-экономических) образованиях. В рамках этих представлений совершенно бесспорно, что страна не может быть классом, а класс — страной. Страна и класс — это совершенно разные феномены, не сводимые в одну категорию и не способные переходить друг в друга (подобно тому, как не сводимы в одну категорию и не могут переходить друг в друга, например, континенты и биологические виды).

На первый взгляд может показаться, что Семенов лишь перелицовывает известную маоистскую теорию о «нациях-буржуа» и «нациях-пролетариях», «нациях-эксплуататорах» и «нациях-эксплуатируемых», но это не так. Какой бы антимарксистской ни была эта маоистская теория, она опиралась на те непреложные факты, что «первый мир» действительно выступал и выступает как коллективный эксплуататор мира «третьего», во-первых, и что отдельные народы в мировой истории выступали в качестве коллективных эксплуататоров других народов (спартиаты по отношению к илотам, хазары по отношению к зависимым соседям, тутси по отношению к хуту, маньчжуры по отношению к другим народам Китая и т.д.), во-вторых. Коллективным эксплуататором могут быть и социальные институты (город, церковь, государство, армия и т.д.), но страна — это не институт. Наконец, реальным коллективным эксплуататором в отношениях «первый мир» — «третий» являются ТНК и государства метрополий (а через них — правящие и привилегированные классы и слои «первого мира», а остальное население стран метрополии выступает (или не выступает — в зависимости от воли правящих классов и слоев) ограниченным благоприобретателем, то есть перед нами — клиентеальные отношения). Точно так же в число коллективных эксплуатируемых в странах «третьего мира» никоим образом не попадают правящие классы и слои этих стран, обслуживающие их привилегированные слои (интеллектуалы) и государственный аппарат.

То есть Семенов недопустимо упрощает и десциентирует реально существующие отношения эксплуатации в системе «первый мир» — «третий» (метрополия — периферия).

Между тем то, что предлагает Семенов в качестве стратегии антиимпериалистической борьбы, — это, как уже сказано, не более чем «второе издание» «холодной войны» — с заранее известным результатом. Нетрудно догадаться, что если в противостоянии между государствами «первого мира» и государствами «второго» государства «второго мира» проиграли (даже несмотря на наличие ядерного оружия и объединение вокруг сверхдержавы), то тем более обречен на поражение конфликт — что частный, что коллективный, что глобальный — государств «третьего мира» с государствами «первого». То, что государство «третьего мира» не способно сегодня выиграть войну против государства «первого», стало очевидно еще на примере Фолклендского конфликта. После окончания «холодной войны» это стало просто бесспорным: перед нами — примеры Ирака и Афганистана, где страны «первого мира» уверенно свергли не лояльные себе правящие режимы. Можно, конечно, сказать, что США с союзниками увязли и в Ираке, и в Афганистане, но прошу обратить внимание: боевые действия ведутся не на территории США или Великобритании! Боевые действия (со всеми вытекающими последствиями) ведутся на территории Ирака и Афганистана. Да, конечно, американские войска собираются покинуть Ирак несмотря на то, что сопротивление там так и не подавлено. Но отметьте: экономические цели, поставленные перед собой США и их союзниками в Ираке, полностью достигнуты: нефтяные запасы Ирака вновь контролируются ТНК стран «первого мира». А вот продолжение сопротивления как раз можно считать подтверждением стратегии мировой герильи: в межгосударственном конфликте противники империализма неизбежно терпят поражение, в то время как партизанскую войну мировой империализм никак выиграть не может.

А «стратегия Че Гевары» (как и стратегия «Мировой революции-2») — это стратегия именно глобальной партизанской войны, а вовсе не семеновская стратегия государственного противостояния, которую я считаю гибельной, самоубийственной для левых сил — и на которую мировой империализм с радостью согласится.

***

Иногда Соловьев сам себе противоречит, не замечая этого. Вот, например, он пишет:

«Тарасов утверждает, что “у сегодняшнего капитализма нет (выделено автором. — С.С.) такого опыта, который есть смысл заимствовать антикапиталистическим силам”. А затем признает: “К сожалению, техническое превосходство “первого мира” невозможно игнорировать”, — из чего делается вывод о необходимости “непрозрачности” антикапиталистических сил. Однако напрашивается другой вывод: “третий мир” должен любой ценой ликвидировать эту отсталость путем заимствования (любыми способами!) научно-технических достижений Запада»[48].

Странно, что при этом в начале своей статьи Соловьев ссылается на теоретиков «зависимого развития» («периферийного капитализма»). А ведь именно эти теоретики показали, что ликвидация отсталости «путем заимствования (любыми способами!) научно-технических достижений Запада» невозможна: Запад не заинтересован в этом и сделать этого не даст. Только политический и экономический разрыв с Западом сможет обеспечить ликвидацию зависимости. Мне казалось, неудачный опыт СССР и вообще Восточного блока должен был бы убедить в этом кого угодно. Ан нет!

Это во-первых. Когда я говорил о «техническом превосходстве» «первого мира», я говорил исключительно о превосходстве в военной и полицейской области, то есть в сфере контроля и подавления[49]. Отсюда — естественный вывод о необходимости непрозрачности антибуржуазных сил для полицейского аппарата врага. Если же Соловьев думает, что в борьбе с капитализмом можно добиться успехов, заранее ставя врага в известность о всех своих планах, пусть так и напишет. Только пусть аргументирует эту странную позицию. Но мне почему-то кажется, что он так не думает.

Это во-вторых. А в-третьих, процитированный абзац Соловьева неожиданно заканчивается таким вот выводом: «Именно это (преодоление технической отсталости. — А.Т.) и должно стать одной из важнейших задач антибуржуазных революций вне зависимости от страны»[50]. Позвольте, но Соловьев только что демонстрировал неприятие суперэтатизма, который возникнет в результате таких революций: из-за того, что это будет классовое общество (по Семенову, даже с классом угнетателей — «политаристов»), с эксплуатацией, проведением Realpolitik, грозящее стать «мировым жандармом», наконец! Более того, абзацем выше Соловьев в своем тексте прозрачно намекает на то, что никакие суперэтатистские революции не нужны, раз уже есть условия для революции социалистической! Во всяком случае, мой вывод об обратном он ставит под сомнение[51].

И вдруг — такой странный пассаж, фактически признающий неизбежность именно суперэтатистских революций и призывающий к повторению советского (и аналогичных ему) опыта. Однако не является ли неудача советского опыта свидетельством того, что невозможно заимствовать буржуазные технические модели без воспроизводства буржуазных ценностей и отношений? Например, можно ли сделать конвейерное производство нефордистским? Сомневаюсь. Или: нужно ли стремиться к ликвидации отсталости от Запада в сфере автопрома и копировать западный опыт? Разве личный автомобиль не является социальным, моральным и экономическим злом, разве наличие его не противоречит всем социалистическим (и просто антибуржуазным) принципам?[52] Разве не является антибуржуазным (и социалистическим) подходом максимальное развитие общественного транспорта — удобного, природосберегающего, направленного против частнособственнического индивидуализма и демонстрации социального неравенства? Примеров такого рода много (начиная со строительства и архитектуры и кончая компьютерными играми). Полагаю, этот пассаж связан с зависимостью Соловьева от идеи Семенова о неизбежности войны между «первым миром» и «третьим». Ссылаясь на Семенова, Соловьев пишет: «Если в странах Запада нет оснований для революции, то ликвидировать империализм можно будет только в результате межгосударственного противостояния»[53]. При таком подходе к делу, действительно, необходимо, чтобы технологически «третий мир» не уступал «первому». Однако сколько лет понадобится для такого догоняющего развития? И разве не показало огромное количество авторов, что действительно успешное догоняющее развитие невозможно, потому что тот, кого догоняют, тоже не стоит на месте? И позволит ли «первый мир» догнать себя — с учетом того, что приоритетом такого догоняющего развития (и это будет очевидно для всех) неизбежно станет развитие военное? Ведь надежной гарантией для антибуржуазных режимов «третьего мира» может стать только наличие ракетно-ядерного щита. Но по силам ли каждой стране «третьего мира» создать ракетно-ядерный щит? И можно ли скрыть работу по созданию ракетно-ядерного щита от «первого мира»?

Полагаю, что тут в концепции Семенова — большая и очевидная недоработка. И то, что Соловьев считает меня сторонником такой же точки зрения, — недоразумение. Стратегия «Мировой революции-2» — это не стратегия государственных конфликтов. Это — стратегия создания таких экономических трудностей для стран метрополии (путем отсечения сырьевой базы, изъятия «вынесенных производств» и прекращения доступа к дешевой рабочей силе, нарушения транспортных путей, пресечения «утечки мозгов» и т.д.), при которых в этих странах неизбежно возникнет социально-экономический кризис, и у правящих классов не останется другого пути, как возрождать в метрополии классическое промышленное производство — с неизбежным в таком случае (в связи с отсутствием «социального государства») возрождением активной классовой борьбы. Это не революционные агрессоры из «третьего мира» должны прийти и оккупировать страны метрополии, это новые угнетенные в самих этих странах должны восстать — и свергнуть власть капиталистов. Действовать «по-семеновски» — это прямо подталкивать мировой империализм к применению ядерного оружия. И только в одном случае капиталисты гарантированно не будут применять ядерное оружие: если конфликт будет происходить у них дома. Нет таких идиотов, кто бы стал с помощью термоядерной бомбы очищать от антиправительственных демонстрантов Даунинг-стрит.

Невозможно придумать ничего более безответственного и опасного, чем семеновская концепция новой мировой войны (наверняка ядерной) — войны между «первым миром» и «третьим», которая неизбежно кончится не только разгромом антибуржуазных сил в «третьем мире», но и установлением мировой диктатуры фашистского образца.

Стандартная претензия Соловьева связана с вопросом об отказе от имперских языков. Поскольку Соловьев ставит под вопрос (никак свою позицию не аргументируя) необходимость непрозрачности для врага планов и действий антибуржуазных сил, то ему, естественно, такая политика в области языков кажется необоснованной (и он отрывает «вопрос о языках» от задачи создания зон непрозрачности, что абсурдно: это неразрывные положения, в них непрозрачность — главное, а языки — второстепенное).

Вопрос о языках я разъяснил в ответе Роману Тисе. Поскольку этот ответ на данный момент не опубликован, повторяю свою аргументацию:

«Речь не идет о том, что не надо знать языка противника! Обязательно надо знать! Как иначе вы узнаете о его планах и замыслах? Он их специально для вас переводить не будет! Речь идет о том, что нужно максимально затруднить противнику получение информации о вас, о ваших планах, замыслах, намерениях, действиях. Если ты перешел на язык врага — ты даешь ему возможность легко следить за тобой, легко получать о тебе информацию. Зачем это делать?

Язык врага, повторяю, надо знать — и желательно максимально хорошо. Но знать для разведки, для сбора информации, для, как справедливо написал Тиса, информационной войны. И — на следующей стадии — для войны диверсионной. И только на следующей (очень нескоро) — для поддержки возрожденной революционной борьбы в самих метрополиях. Не более того. Призыв к бойкоту языков метрополии — это призыв к блокаде врага, аналогичной той, что должна быть осуществлена на экономическом фронте (лишение противника сырья и дешевой рабочей силы), но в сфере не базиса, а надстройки. В конце концов, языки — это точно такие же “пути сообщения мирового капитализма”, как и те, о которых я писал в “Заплыве на чугунных ломах”[54], — и их необходимо точно так же нарушить».

Поэтому, кстати, и пропаганду, направленную на «первый мир», нужно будет ориентировать не на всё общество в целом, а на тех, кто проиграл от капитализма, на пострадавшие от него слои. То есть эта пропаганда должна быть нацелена на раскол общества в странах «первого мира», это должна быть подчеркнуто классовая пропаганда — в отличие от скрыто классовой пропаганды, которую ведет империализм.

Обратите внимание, империалистическая пропаганда всегда тщательно избегает прямого определения врага по классовому признаку, предпочитая — подобно Семенову — географический. Она пугала население «красной Россией», «красным Китаем», «красной Кубой», «тоталитарной Северной Кореей», «фундаменталистским Ираном» — но не «русским рабочим», «китайским крестьянином» или «иранским торговцем»: потребитель пропаганды, как бы он ни был оболванен, не должен задумываться о классовых категориях, его нельзя даже косвенно наводить на мысль, что рабочие, крестьяне и торговцы есть и в его стране (например, в США). Поскольку это может кончиться вопросом: а почему, собственно, они (рабочие, крестьяне, торговцы) — враги?

Антиимпериалистическая пропаганда, наоборот, может быть действенной только в том случае, если она будет постоянно вскрывать классовый характер общества, фокусироваться на классовых противоречиях, стимулировать классовую войну, если она будет методически повторять пострадавшим от капитализма классическую формулировку Ленина и Либкнехта: главный враг — не за рубежом, главный враг — у тебя дома!

Соловьев приводит дополнительно следующие аргументы:

«Без поддержки в мировом масштабе вряд ли сумело бы выстоять и получить такой авторитет сапатистское движение — а эта поддержка была получена благодаря испано- и англоязычным публикациям статей субкоманданте Маркоса в интернете»[55].

Однако на самом деле всё было наоборот: это субкоманданте Маркос по сути создал «антиглобалистское» движение, возродив среди деморализованных левых надежды на возможность сопротивления неолиберальному наступлению. Это Маркос и сапатисты провели в Чиапасе, на контролируемых партизанами территориях, первую межконтинентальную («межгалактическую») «антиглобалистскую» встречу. Собственно, у Маркоса не было другого пути, так как он прекрасно понимал, что партизанский очаг за пределы Ланкандона выйти не может. Сапатизм — тупик, в чем с 1994 года все могли убедиться. Но у сапатистов не было выбора: либо восстание индейских племен, в которых они 10 лет вели пропагандистскую и подготовительную к «большой герилье» работу, либо введение (в соответствии с договором НАФТА) планов гидростроительства, нефте- и лесоразработок, который лишал земель ланкандонских индейцев и таким образом делал бессмысленной всю 10-летнюю революционную работу[56]. Соловьев просто не понял, о чем речь. А речь о том, что только непрозрачность действий сапатистов, обеспеченная прежде всего культурно-языковой изолированностью ланкандонских племен, дала возможность 10 лет безнаказанно готовить герилью. Я не являюсь поклонником сапатистской тактики и теории, но из чужого опыта надо извлекать уроки. Разумеется, это пожелание относится только к тем, кто действительно хочет бороться и победить.

Следующий аргумент Соловьева: «…непальские маоисты вынуждены были отказаться от власти»[57]. При чем тут, интересно, «языковой вопрос»? Непальские маоисты столкнулись с ограниченностью маоистской стратегии (а адекватной сегодняшнему дню маоистской стратегии вообще нет!). Маоистская стратегия была разработана на основе китайского опыта. То есть она исходила из тактики «длительной народной войны», предполагавшей существование мощной тыловой базы в виде «второго мира» (для Китая это был СССР, для Камбоджи — Китай). Сейчас этого нет, потому что вообще нет «второго мира»!

Я призываю тщательно изучить редкий опыт удач в антибуржуазной борьбе в последнее время — в том числе и опыт неблизких нам идеологически антибуржуазных движений (таких, как сапатизм или непальский маоизм), а не злорадствовать по поводу естественной ограниченности их удач.

Тем более, что в «первом мире» (в частности, англоязычном) Соловьев вообще не может привести пример ни одного движения, ни одного политического успеха (прихода к власти или создания, как у сапатистов, не контролируемой империализмом партизанской зоны). Всё, что он приводит в пример, — это «Мансли ревью» и Иштван Месарош[58]. Но всё, опубликованное в «Мансли ревью», никому не пригодилось! А пример Месароша и вовсе нелеп. Месарош пишет свои книги «не на венгерском — а на английском», как подчеркивает Соловьев, исключительно потому, что эмигрировал в Великобританию, где и стал преподавать в университете. Если бы он стал писать (и читать лекции) по-венгерски, умер бы с голоду! Так что это не аргумент. Представим себе, что Месарош уехал бы не в Великобританию, а в Иран. Тогда бы он писал и читал лекции на фарси. Добавлю еще, что пример Месароша показывает тупиковость выбранного им пути: никакой революционной организации «месарошистов» (тем более угрожающей власти капитала в Англии) он не создал и создать не мог, поскольку в стране «первого мира» это сегодня вообще невозможно.

В качестве еще одного англоязычного автора из метрополии Соловьев вспоминает Эрика Олина Райта и, в частности, его статью «Марксистские концепции классовой структуры». Правда, он сам называет ее «не во всем удачной»[59]. Почему же? Статья вполне удачная (поскольку это — обзор) и хорошо демонстрирующая плачевное состояние академической марксистской мысли в англоязычных странах метрополии сегодня. То есть показывает тупик, в котором оказалась эта мысль. Что, собственно, сделал Э.О. Райт? Он добросовестно перечислил, описал и сгруппировал существующие академические марксистские концепции классовой структуры метрополий, показал, что все они откровенным образом неудовлетворительны, честно сказал, что одни концепции ему более близки, а другие — менее, затем рассказал о своей собственной концепции — и при этом был вынужден признать, что и его концепция точно так же неудовлетворительна. То есть расписался в собственной и вообще англоязычного академического марксизма импотенции[60].

***

Соловьев пишет:

«Говоря о необходимости “контр-гражданского общества” и критикуя “академических левых”, А. Тарасов также “перегибает”. Степень участия в институтах буржуазного гражданского общества — это не вопрос стратегии, а вопрос тактики. В России, где никакого левого движения в точном значении этого слова нет, любую возможность высказать и аргументировать социалистические взгляды и марксистскую методологию — если, конечно, они не будут примитивизированы и искажены — следует использовать, не как самоцель, а как одну из тактик в рамках стратегии. И сам Тарасов прекрасно это понимает и, когда есть возможность, публикует свои статьи во вполне буржуазных изданиях»[61].

Я за этим вижу не осознаваемую автором попытку самоуспокоения и самооправдания.

Начну с конца: с выступлений на «территории врага» (на ТВ, радио, в печатных изданиях). Если кто-то из наших политических противников так глуп (или так беспечен, а уж тем более — если кто-то втайне нам симпатизирует), что готов предоставить трибуну своему классовому и политическому врагу, грех этим не воспользоваться. Но это — даже не вопрос тактики, это детали, не имеющие отношения ни к тактике (поскольку нельзя строить тактику в надежде на чужую глупость), ни к стратегии. А вопрос стратегии выглядит так: сознательное участие в «гражданском обществе» при капитализме неизбежно приводит левых к эскалации недопустимых компромиссов, к проституированию, к отказу от своей сущности. Те левые силы, которые добились максимальных успехов на поле «гражданского общества» в буржуазных странах — компартии Италии, Испании, Франции, — потерпели сокрушительное поражение и продемонстрировали тотальную деградацию и впечатляющую проституированность, обрекли себя на политическую смерть.

Создание контр-«гражданского общества» — это цель, к которой надо стремиться. В буржуазном «гражданском обществе», конечно, удобнее: участие в нем обеспечивает заработок и статус. Но без построения контр-«гражданского общества» (то есть «территории», с которой можно делать «партизанские вылазки» на «территорию» противника — в том числе в «чуждые» СМИ) левые обречены на то, чтобы повторить судьбу Кон-Бендита и немецких социал-демократов, то есть перестать быть левыми. В этой проблеме нет ничего нового. Существует точка зрения, согласно которой грехопадение немецкой социал-демократии, приведшее к морально-политической катастрофе 1914 года, началось с отмены запрета партийным авторам публиковаться в буржуазных изданиях — и сытая жизнь вкупе с «признанием» со стороны буржуазного «гражданского общества» разложила руководство СДПГ. Знаменитую марксистскую максиму «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества» мы для данного случая можем смело переформулировать так: нельзя быть включенным в буржуазное «гражданское общество» и быть свободным от его правил, установок и целей.

Лишним доказательством этого является и обращение Соловьева к Эрику Хобсбауму[62]. Хобсбаум, конечно, принадлежит к другому поколению, предыдущему, но «Эпоха крайностей», на которую ссылается Соловьев, опубликована на языке оригинала в 1994 году — и уже несет на себе отпечаток общей деградации «академической левой». В самом деле, в том разделе книги, к которому прибегает Соловьев, марксистский анализ уже в основном подменен «объективистским» (видимо, из страха прослыть «слишком ангажированным») обзором. Хобсбаум фиксирует снижение доли рабочих в общем числе занятых и показывает изменение характера производства в странах «первого мира» — переход к «постфордистской» модели. Затем описывает изменения в психологии и самосознании рабочих, размывание некогда сложившейся «классовой идентичности»[63]. Между тем это — лишь стартовые условия для того самого классового анализа, о необходимости которого пишет Соловьев. Где же сам анализ? Если это — классовый анализ, Хобсбаум должен не только фиксировать объемы сокращения рабочего класса и изменение характера производства или показывать изменения в психологии и коллективном сознании рабочих, он должен проанализировать изменения классового статуса. И первое, что его, как марксиста, должно интересовать, это выяснение вопроса, является ли такой наемный работник (пусть формально — рабочий, пусть даже — промышленный рабочий) в современных условиях пролетарием. Напомню, что пролетарий, по Марксу, революционен только потому, что у него нет собственности (кроме его рабочей силы, если считать ее собственностью) и он не получает никаких выгод от капитализма, то есть абсолютно не заинтересован в сохранении этого строя («пролетариям нечего терять, кроме своих цепей»). А свою рабочую силу он вынужден продавать потому, что иначе просто умрет с голоду. Но сегодняшний рабочий «первого мира» гарантированно не умрет с голоду: из-за пособий по безработице и социальных пособий, из-за наличия у него собственности (в первую очередь движимой, но у значительной части также и недвижимой — а это дает возможность извлекать из нее прибыль, сдавая внаем), из-за государственных программ по переобучению, за счет акций (напоминаю, что в ходе широкой кампании по насаждению «народного капитализма» в послевоенные десятилетия в странах «первого мира» акции буквально навязывали рабочим), за счет «теневого» заработка (а «теневая экономика» стала огромным сектором). Полагаю, что рабочий, который гарантированно не умрет с голоду, потеряв работу, и владеющий собственностью, уже не является пролетарием (хотя и остается рабочим). То есть это уже другой социальный класс, не революционный или ограниченно революционный. И все выводы Маркса — не о нем.

Соловьев это и сам понимает[64]. Поэтому тем более удивительно «зацикливание» Соловьева на «рабочем вопросе». Простите, классовый анализ — это не поиск и «назначение» революционного класса, это исследование классового общества с точки зрения вычленения существующих в нем социальных классов и слоев, определение их характеристик, установление их коллективных (классовых) интересов и вскрытие того, как эти интересы побуждают классы (и слои) вести себя так, а не иначе в экономической и социально-политической сфере. А также, кстати, и выяснение вопроса, какие из наличных классов все еще являются «классами в себе», а какие уже преодолели это состояние — потому, что это напрямую влияет на их общественно-политическое поведение.

С этой точки зрения, раз уж мы заговорили о Хобсбауме, британский пример очень показателен. Вспомним уничтожение Тэтчер угольной промышленности. Шахтеры прекрасно знали, что у них отнимают источник существования («Пусть они едят уголь!»), — но в своем сопротивлении они (достаточно грамотные и организованные в профсоюзы) не вышли за пределы буржуазного законодательства, вели себя как лояльные граждане (а если и переходили к силовым методам, то только тогда, когда были убеждены, что их действия не нарушают существующие законы, что это — законная реализация права на самооборону, как это было в Оргриве, — и всегда в результате провокаций со стороны властей)[65]. Обратите внимание, насколько это поведение отличается от поведения оказавшихся в аналогичной ситуации (лишение источника существования) индейских крестьян в Чиапасе или индийских крестьян в Ориссе. И там, и там в аналогичной ситуации крестьяне взялись за оружие.

Почему? Потому что в метрополиях, заботясь о внутреннем мире, массе тех, кого лишат прежнего источника существования, действительно не дадут умереть с голоду. А почему не дадут? Потому что правящие классы располагают финансовыми возможностями поддерживать и даже прямо содержать огромные отряды населения — за счет, как принято писать, неэквивалентного обмена с периферией, а называя вещи своими именами — ограбления и эксплуатации «третьего мира». В точности так, как вели себя власти Римской империи по отношению к плебсу и пролетариям имперской столицы и Италии вообще.

Возвращаясь, кстати, к разговору о рабочем классе и пролетариате, не могу не удивиться фразе

«Сейчас очевидно: того (Марксова. — А.Т.) промышленного пролетариата больше не существует. “Подкупленный” и размытый в “первом мире”, нищий, разобщенный — в “третьем” — он в любом случае — другой»[66].

Почему, собственно, рабочие, занятые на массовой переработке «вторсырья», свозимого из всего «первого мира» в Индии или Бангладеш (начиная с автомобилей и идущих на разрезку судов и кончая пластмассовыми изделиями и «мертвыми» аккумуляторами), не являются промышленным пролетариатом? Чем они отличаются от тех пролетариев, жизнь и работу которых описывал Энгельс на английском материале? Нищету пролетариата Маркс рассматривал как революционизирующий фактор. Разобщенность рабочего класса преодолевается со временем, в процессе создания классовых организаций (начиная с касс взаимопомощи и профсоюзов). Кстати, рабочие Индии и Бангладеш — вовсе не такие «разобщенные», как это кажется Соловьеву[67]. О рабочих Латинской Америки я и вовсе не говорю.

И этим рабочие «третьего мира» действительно радикально отличаются от рабочих «первого мира». Другое дело, что в результате глобального наступления неолиберализма пауперизация населения во многих странах «третьего мира» приняла такие размеры, что в отдельных странах отдельные крупные отряды промышленных рабочих — в силу одних только факторов, что они имеют постоянную работу, какую-никакую квалификацию и объединены (в профсоюзы, например), — оказались в привилегированном положении и, соответственно, как всякие привилегированные группы, стали вести себя нереволюционно (а то и прямо контрреволюционно). Но это как раз нечто обратное тому, о чем говорит Соловьев, — то есть нищете и разобщенности.

Я обратил внимание на такую мелочь, которая на самом деле мелочью не является: я везде в «Мировой революции-2» пишу «гражданское общество» в кавычках, а вот Соловьев в своем ответе — нет. А ведь я это делаю не только (и не столько) с целью избежать тавтологии при использовании конструкции «буржуазное “гражданское общество”», но и с целью подчеркнуть некорректность самого выражения, затеняющего смысл. «Гражданское общество» — это вовсе не общество граждан, это скорее общество тех, кто имеет право, но не хочет быть гражданами. Как я уже писал неоднократно, это — общество частных собственников, частных лиц, частной жизни, частного бизнеса и частных интересов, то есть общество буржуа, в том числе и мелкого буржуа (мещанина)[68]. То есть «гражданское общество» — это буржуазное общество. Это знал еще Маркс, который использовал термин «bürgerliche Gesellschaft» в обоих смыслах[69].

Известно, что в общих чертах Маркс разобрался с «гражданским обществом» еще в работе «К критике гегелевской философии права». Именно там он установил, что «гражданское общество» — это частное общество, то есть общество частных лиц и частных интересов, общество буржуа[70]. То есть это — хищническое общество «войны всех против всех»[71]. Осознав это, Маркс такое общество возненавидел — так же, как и порожденные этим обществом «права человека» (= права частного собственника, буржуа; очевидно, что с точки зрения буржуа, кто не собственник — тот и не человек или не вполне человек). И в работе «К еврейскому вопросу» Маркс разобрал по косточкам эти «права» (как он написал, «права члена гражданского общества, т.е. эгоистического человека, отделенного от человеческой сущности и общности»[72]): право на свободу — то есть на частную свободу делать то, что не касается других людей; право на собственность — разумеется, частную; право на равенство — понимаемое чисто по-буржуазному, то есть как равенство перед законом; право на безопасность как полицейское понятие,

«понятие, согласно которому все общество существует лишь для того, чтобы обеспечить каждому из своих членов неприкосновенность его личности, его прав и его собственности. В этом смысле Гегель называет гражданское общество “государством нужды и рассудка”»[73].

И Маркс дал такую уничижительную характеристику «гражданскому обществу»:

«Ни одно из так называемых прав человека не выходит за пределы эгоистического человека, человека как члена гражданского общества, т.е. как индивида, замкнувшегося в себя, в свой частный интерес и частный произвол и обособившегося от общественного целого. Человек отнюдь не рассматривается в этих правах как родовое существо, — напротив, сама родовая жизнь, общество, рассматривается как внешняя для индивидов рамка, как ограничение их первоначальной самостоятельности. Единственной связью, объединяющей их, является естественная необходимость, потребность и частный интерес, сохранение своей собственности и своей эгоистической личности»[74].

Позже, в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс поймут и то, почему «гражданское общество» может возникнуть только в буржуазном обществе: потому что для этого требовалось, чтобы личные интересы развились до степени классовых, то есть чтобы сформировался «класс для себя»[75]. Как мы знаем, в мировой истории это впервые случается именно с классом буржуазии (в период позднего абсолютизма).

«Общепринятая» концепция «гражданского общества» (леволиберальная) — это как раз грамшианская концепция, но либо неверно понятая (из-за эзопова языка, к которому вынужден был прибегать в тюрьме Грамши), либо специально извращенная в буржуазно-реформистском духе: это концепция контр-«гражданского общества», «партизанского» активного «гражданского общества», превращенная в концепцию включения этих антибуржуазных «партизан» в буржуазное «гражданское общество» — в качестве легальной полуоппозиционной, полуфилантропической силы. Я уже писал об этом недоразумении[76]. Вот и Соловьев говорит об «участии в институтах буржуазного гражданского общества»[77]. О каком участии может идти речь, если институты «гражданского общества» — это институты подавления, если само «гражданское общество» — это репрессивная, стабилизирующая капитализм сила? И не только потому, что эти институты выступают как тотальный пропагандистско-суггестивный аппарат, но и — это не менее важно — потому, что они, с одной стороны, опираются на, а с другой — легитимизируют частный интерес, провозглашают и навязывают всем частную собственность как норму – и тем самым выступают как мощнейшая крепость, выставленная против общего, коммунистического интереса, против самой идеи коммунизма как строя, основанного на общественной собственности.

Грамши говорил, что буржуазное государство (в виде институтов классового насилия) — это «передовая траншея», а «гражданское общество» — это «цепь крепостей и казематов» позади нее[78]. Ну, и как «участвовать» в «каземате»? В качестве заключенного?

Если Маркс понял, что такое «гражданское общество», то Грамши понял, насколько оно опасно для дела революции, поскольку осознал, что буржуазия как правящий класс (на эзоповом языке «Тюремных тетрадей» это называется «социальной группой») одновременно господствует (через государство как аппарат подавления и принуждения) и руководит (через «гражданское общество» как аппарат духовного порабощения и тотализации социальных отношений)[79]. То есть «гражданское общество» — это такой механизм, посредством которого правящий класс навязывает всему обществу свою классовую диктатуру (= гегемонию). Буржуазное общество — это такое общество, где классовая борьба выходит на открытый и сознательный уровень, ее уже не маскируют, как прежде, династические, сословные, религиозные, этнические или региональные противоречия (в первую очередь в коллективном сознании самих противоборствующих классов). На такой стадии развития социальных противоречий одного только государства (как аппарата насилия) уже недостаточно — на штыках нельзя сидеть — и правящий класс прибегает к «гражданскому обществу»[80]. Каким именно образом «гражданское общество» навязывает всему обществу, всем классам и слоям, включая угнетенные, классовую диктатуру, Грамши не говорит. Но сегодня мы можем ответить на этот вопрос достаточно уверенно: принудительным вовлечением всего общества в структуры «гражданского общества». Этот механизм подобен механизму экономического принуждения и является его отражением в надстройке. Поэтому в таком — тотальном — виде мы можем наблюдать его только при капитализме.

Но одно дело быть принудительно вовлеченным в «гражданское общество» и совсем другое — сознательно участвовать в его институтах (о чем пишет Соловьев). Сознательно «участвовать» в таких институтах врага, которые являются «крепостью и казематом», можно только в качестве шпиона и диверсанта — больше ни в каком! Мне казалось, Соловьев это понимает — и вдруг я читаю у него нечто, что готов был встретить только у Очкиной!

Если институты «гражданского общества» дают нам возможность заниматься на их территории пропагандой и/или просвещением, то (не берем случай индивидуальной глупости врага) только потому, что не считают нас чем-то действительно опасным. То есть мы сталкиваемся с проявлением репрессивной толерантности, хорошо описанной когда-то Маркузе[81]. Однако эта зона толерантности (в первую очередь в СМИ, но это относится и к независимой исследовательской работе в России, в частности социологической, и даже просто к просветительско-пропагандистской работе в вузах) постоянно сужается (за десятилетие сузилась катастрофически). Что вы будете делать, когда ее не станет совсем? Окажетесь бессильны, если только у вас нет своей «партизанской», непрозрачной для противника «территории».

То есть мы — с другой стороны, со стороны оперативно-тактической и стратегической, опираясь на Грамши — приходим к необходимости того самого, что Маркузе когда-то назвал «Великим Отказом»: к необходимости радикального разрыва с буржуазными культурно-социальными институтами, к отказу от наивных попыток исправить их и реформировать[82]. Единственная работа, которая имеет перспективы на этой территории (так как не зависит от «доброй воли» врага), — это работа, называя вещи своими именами, разведывательно-диверсионная, исследовательская и дезорганизаторская.

Возможно, Соловьеву, как университетскому преподавателю, жалко отказываться от такой вроде бы удобной площадки для просвещения и пропаганды, как вуз. Это — иллюзия. Над нами все еще тяготеет груз таких представлений об университете и студенчестве, которые имеют прямое отношение к прошлому (пусть и не очень далекому), но не к настоящему. Университет вообще — это добуржуазная институция (средневековая корпоративная), что позволяет ему в принципе быть пригодным к превращению в площадку антибуржуазной борьбы. Капиталисты традиционно были ориентированы на получение прибыли — и потому практически не заботились о воспроизводстве кадров: они были уверены, что раз средства производства у них в руках, кадры сами к ним придут (какое бы образование эти кадры ни получили). Высокообразованные кадры тем более были неизбежно «своими» — образование требовало денег, следовательно, эти кадры в большинстве поставлялись богатыми, привилегированными слоями.

Но за вторую половину XX века многое изменилось. Университетское образование стало массовым — в соответствии с требованиями усложнившегося производства и вообще усложнившейся культурно-экономической действительности. Студенчество (заметно демократизировавшееся по социальному происхождению, что было связано с бóльшим доступом к высшему образованию для небогатых, с расширением зоны бесплатного образования) неоднократно продемонстрировало свою нелояльность и даже прямую революционность. В результате капиталисты озаботились вопросом о превращении университета из добуржуазной корпорации, дающей знания вообще (а значит, и критическое мышление тоже), в буржуазную фабрику по производству узкоспециализированных умственно ограниченных (и потому лояльных) кадров. Это переделка университета идет у нас на глазах. Идет вовсю. И нет сомнения, что правящие классы доведут ее до конца.

Только человек, который занимается самообманом, может думать, что он имеет дело с таким же (просто несколько — или даже заметно — ухудшенным) студентом, какой был в «перестройку» и в «постперестройку». Ничего подобного. Тот студент сформировался (в школе, в подростковом возрасте, когда и закладываются основы личности как социального актора) в поздний советский период и/или (для последних отрядов этого поколения) в раннюю «перестройку». То есть это было поколение, во-первых, сохранившее советские установки уважения «высокой» культуры, науки и примата некапиталистических ценностей над капиталистическими (последние вполне ассоциировались с советским мещанством, заведомо презиравшимся); во-вторых, слишком образованное для нужд реальной советской экономики — и уже поэтому склонное к критическому восприятию социальной действительности и не находившее себе в ней места; в-третьих, устойчивое к полностью деградировавшей официальной пропаганде, убогой, скучной, проводившейся спустя рукава (поскольку она противоречила подлинным интересам той части советской номенклатуры — возможно, меньшей, но зато самой активной, — которая нацелилась на демонтаж суперэтатизма как строя, не позволяющего присоединить к власти собственность); в-четвертых, обладавшее (со школы, в силу поголовного пионерского и комсомольского опыта) умением осуществлять коллективные действия и искавшее социальной активности (начиная с рок-сцены и кончая политическими или квазиполитическими объединениями).

Это всё в прошлом. Студенческий век короток. Студенты «поколения Ельцина» уже в подметки не годятся студентам «поколения Горбачева», а студенты «поколения Путина» — студентам «поколения Ельцина». Сегодняшний студент приходит уже из школы с промытыми мозгами. Он сформировался в социуме, где средства массовой дезинформации, массовой коммуникации и индустрия развлечений тотально захватили его культурный мир и его свободное время (это началось с его детства и уж во всяком случае — со школьного возраста), навязав ему к периоду студенчества вполне определенные жизненные взгляды и установки: конформизм, консюмеризм, гедонизм, индивидуализм, карьеризм и контрреволюционность (в разных вариантах: неолиберальном, либеральном, мещанско-«аполитичном», консервативном, фашистском — это, на самом деле, не более чем составные части единого буржуазного консенсуса). Сегодняшний студент — продукт катастрофически деградировавшей и перекроенной по неолиберальным лекалам средней школы, которая поставляет в вузы кадры, не способные к критическому мышлению просто потому, что в подавляющем большинстве они не способны ни к какому мышлению. В результате сегодняшняя студенческая масса (не берем индивидуальные исключения) распадается на две большие части: на тех, кто не способен воспринять революционные идеи, так как не способен в принципе воспринимать какие-либо идеи, кроме некритически заученных — даже без их понимания — в детстве, и на тех, кто изначально ориентирован на конформизм и карьеризм, на встраивание в Систему на основе полного принятия «правил игры» — в надежде обеспечить личный успех и личное преуспеяние; последние прекрасно осознают порочность и преступность Системы и способны даже (пусть и не без некоторых искажений) понять смысл революционных идей — но они их сознательно отвергают, предпочитая синицу в руках журавлю в небе.

А это делает бессмысленной всякую просветительски-пропагандистскую работу преподавателя в сегодняшнем вузе. Это — ни в коем случае не специфика России. Неолиберальная перестройка университетов началась не с нас. И первой с этой проблемой столкнулась профессура «поколения 68-го» в университетах метрополии. Не надо думать, что она в 70–80–90-е не занималась в своих университетах социалистическим просвещением и пропагандой и поголовно трусливо скрывала свои взгляды. Отнюдь. Но вот результаты этой работы оказались, увы, прямо противоположными тем, на которые рассчитывали эти «соучастники» «гражданского общества» и «борцы за гегемонию». Поскольку они, разумеется, не готовили своих студентов к прямой революционной борьбе, не ориентировали их на подпольное, вооруженное противостояние, на гибель в борьбе, они вынужденно готовили просто кадры для неолиберальной экономики, обманывая себя при этом иллюзией, что преподанные ими студентам социалистические идеи почему-то окажутся для этих студентов сильнее и важнее непосредственных жизненных, материальных интересов. Об этом фиаско коротко, но ярко написал канадец Макс Ройз:

«У нас в стране ни для кого не является секретом “левизна” американской и канадской профессуры. Они, по существу, готовят студентов коммунистами, это уже потом жизнь сама, вопреки полученной в университете “идейной закалке” возвращает подавляющему большинству этих несчастных чувство реальности»[83].

Абсолютно такой же провал ждет и наших левых профессоров, «участвующих» в «гражданском обществе» и в качестве самооправдания постоянно говорящих о «гегемонии». С той лишь разницей, что в России как в стране «третьего мира» репрессивная толерантность куда более репрессивна и куда менее толерантна, то есть у нас поводок короче, ошейник туже, а корм хуже.

Когда-то Маркузе удачно на собственном примере объяснил бунтовавшим западногерманским студентам особенность положения левого профессора в рамках «гражданского общества»: власть, сказал он, разрешает мне путешествовать из одной страны в другую и говорить всё, что я хочу, именно потому, что я — всего лишь профессор, то есть меня нет смысла бояться, я не являюсь реальной угрозой для Системы. А вот если бы, продолжал Маркузе, на моем месте оказалась некая сила, внешняя по отношению к Системе, то есть реально опасная, от репрессивной толерантности не осталось бы и следа: Система перешла бы к полной нетерпимости[84]. Говоря иначе, тот факт, что вам разрешают преподавать, свидетельствует о вашей безопасности. Так что не стоит обманываться.

Нелепо ссылаться на примеры революционного поведения студенчества, скажем, в царской России, потому что это было совсем другое студенчество, жившее в совсем другое время, сформированное совсем другой социальной средой, с совершенно иными жизненными установками и существовавшее в отсутствие того грандиозного аппарата «промывки мозгов», который есть сейчас (а это позволило русской революционной интеллигенции стать мощным идеологическим конкурентом власти — несмотря даже (а возможно, и благодаря этому) на то, что она действовала преимущественно из подполья)[85]. Вдобавок к этому царское правительство само готовило из студентов революционные кадры, поскольку прибегало отнюдь не к репрессивной толерантности, а к самой что ни на есть интолерантной репрессивности. Типичным случаем было: участие в локальных и, как правило, невинных студенческих беспорядках (а «беспорядками» числился, например, срыв лекций реакционного профессора) — отчисление из университета — ссылка (часто административная) под надзор полиции — клеймо неблагонадежного — превращение в профессионального революционера. Это мало похоже на нашу сегодняшнюю ситуацию.

Нет смысла ссылаться и на, скажем, революционных студентов из «Движения 26 июля» или из Революционного директората, поскольку они в принципе не собирались вписываться в «гражданское общество» и вообще существующую социальную реальность, а намерены были с оружием в руках бороться с ними до полного уничтожения. Это касается, разумеется, и всех аналогичных примеров в странах «третьего мира»: и в Никарагуа, и в Уругвае, и в Перу, и в Бразилии, и т.д., и т.д.

Нет никаких оснований считать, что существует прямая обязательная связь между социалистическими взглядами преподавателей и будущим революционным поведением их студентов. Ни российские, ни кубинские, ни никарагуанские студенты, ставшие революционерами, не учились в университетах у профессоров-революционеров. И, напротив, реакционные студенты в Пече, славившие в 1956 году Салаши и кричавшие «Смерть жидам!», учились у профессоров — коммунистов с подпольным стажем и в основном евреев. Уже одно это делает смешным все модные разговоры о «борьбе за гегемонию», сопровождаемые безграмотными ссылками на Грамши.

Добавлю к этому, что преподаватель вуза — не самодержец. Он вынужден учить по установленным сверху программам, на основе утвержденных свыше курсов, то есть выступает как винтик машины, работающей с вполне конкретной целью: подготовки кадров для неолиберальной капиталистической экономики. Следовательно, он становится — вольно или невольно — соучастником преступления.

***

Наконец, у меня складывается впечатление, что Соловьев полагает, будто предложенная в «Мировой революции-2» стратегия предназначена для сегодняшнего дня.

Ничего подобного. Это ни в коем случае не стратегия сегодняшнего дня. Сегодня даже те силы в «третьем мире», которые находятся в авангарде антикапиталистического наступления, пользуются старыми схемами и находятся во власти старых иллюзий. Скажем, Чавес собирается строить социализм в одной, отдельно взятой Венесуэле, называя это «социализмом XXI века», он уверен, что на Кубе — социализм, и т.д. То есть ему (как и Моралесу, например) придется еще столкнуться с объективными пределами сегодняшнего латиноамериканского революционного процесса, убедиться в том, что «социализм в одной, отдельно взятой стране» невозможен, что сохранение капиталистической экономики и буржуазной представительной демократии (всё это есть сейчас в Венесуэле) чревато большими проблемами для антибуржуазных сил. Стратегия «Мировой революции-2» может быть востребована только после того, как исчезнет эйфория от сегодняшних успехов, революционные силы в той же Латинской Америке упрутся в естественные ограничители текущего революционного процесса (такие, как сохранение капиталистической экономики вообще и зависимого типа в частности, партийной системы и парламентских институтов, «гражданского общества» и даже просто классовой структуры буржуазного общества и т.д., и т.п.) и будут вынуждены избавляться от сегодняшних иллюзий.

То есть речь идет о следующем этапе. Готовиться к нему надо уже сегодня.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв