Cын верного слуги короны, уроженца процветающего юга Англии, он блистал в средней школе, но позже потерпел полное фиаско на академическом поприще. Страстный сторонник левых взглядов, он, тем не менее, сохранил кое-какие атрибуты воспитанника частной школы, в том числе аристократическое произношение и толпу друзей-мажоров. Он умудрялся сочетать культурную «английскость» с политическим космополитизмом, ненавидел культы личности в политике, однако при этом тщательно взращивал свой собственный публичный образ. С высоты своего положения, чувствуя себя в относительной безопасности, он периодически совершал рейды в мир «униженных и оскорблённых», отчасти для того, чтобы не терять политического нюха, отчасти потому, что это давало ему ценный журналистский материал. Блестящий и острый ум — но не интеллектуал в прямом смысле слова — с налётом раздражительности и склочности внепартийного левака и своенравного англичанина: он умел задирать своих собратьев-социалистов ничуть не хуже, чем оскорблять их оппозицию. С годами он становился всё более упрямым, пока в своей ненависти к мрачным авторитарным государствам не пришёл, как рассудили многие, к предательству своих левых идеалов.

Именно таким будут помнить Кристофера Хитченса[1]. Сходство с Джорджем Оруэллом, о котором Хитченс отзывался весьма восторженно, немалое, однако есть некоторые ключевые различия. Оруэлл был своего рода литературным пролетарием, который провёл большую часть своей жизни в нужде, — его писательский труд начал приносить нормальные деньги только когда он уже стоял одной ногой в могиле. У Хитченса всё обстояло по-другому, хотя кто знает, вдруг гонорары в "Vanity Fair" гораздо меньше, чем мы думаем? Нищету Оруэлла отчасти спровоцировал он сам: в то время как некоторые его однокашники по Итону (Сирил Коннолли, Гарольд Актон) процветали на литературном поприще, Оруэлл предпочитал вкалывать на парижских кухнях, даже когда харкал кровью, спать в ночлежках, выпрашивая несчастные десять шиллингов у своих ошеломлённых родителей, надрываться носильщиком на Биллингсгейтском рынке и раздумывать, как бы попасть в тюрьму на Рождество. Подобно Брехту, он всегда выглядел так, словно брился в последний раз дня три назад — особенности физиологии.

Роскошь была ему абсолютно чужда, даже стряпня, которой кормили в столовых «Би-би-си», не вызывала у него отвращения. Трудно представить себе этого истощённого, мрачного, странно одетого человека, отдалённо напоминающего актёра Стэна Лорела, потягивающим коктейль на какой-нибудь манхэттенской вечеринке — для Хитченса же это дело привычное. Оруэлла, в отличие от современных литературных умников, которые кичатся своими личинами откровенных и непредсказуемых нонконформистов, при этом поддерживая все нужные социальные контакты, никогда не интересовал успех. Лейтмотивом прозы Оруэлла, его «коньком», было падение. Именно падение означало для него истинную реальность, как и для Беккета. Все главные герои его книг подавлены и повержены; и если Оруэлла и можно обвинить в чрезмерном пессимизме, этот взгляд на мир он вынес не из Итона.

Кроме того, как утверждает сам Хитченс (это ирония судьбы, учитывая его недавние смены политической ориентации), Оруэлл действительно остался верен левым, несмотря на инстинктивно отвращение к некоторым их нечистым делам. Он опасался, что две его великие сатиры на сталинизм — «Скотный Двор» и «1984», — из-за которых некоторые социалисты записали его в ренегаты, станут оружием для тори и ястребов холодной войны — и опасался не зря. При этом, отмечает тот же Хитченс, Оруэлл мрачно предсказывал приближение холодной войны ещё тогда, когда большинство тори пели осанну доблестному советскому союзнику. И если «1984» — памфлет против социализма, весьма странно, что накануне его публикации автор призывал к объединению социалистических европейских государств. В любом случае, то, что сталинские палачи называли себя приверженцами социализма, не повод отрекаться от социализма, как визиты Майкла Портилло[2] в Марокко не повод невзлюбить Марокко. С точки зрения Оруэлла именно левые сталинисты предали простой народ, а вовсе не демократические социалисты вроде него самого. Со сталинизмом и его гнусными предательствами Оруэлл впервые столкнулся в Испании во времена гражданской войны — с социализмом он по-настоящему познакомился там же. Его отвращение к советской «реальной политике» возникло в Испании, однако там же родилась и его вера в благородство и силу человеческого духа, от которой он не отрекался до конца жизни.

Рэймонд Уильямс[3] считает леваков из истеблишмента, в конечном счёте возвращающихся на сторону власти, типичным примером того, что он назвал в своей книге «Культура и общество» «негативной идентификацией». Диссидентствующий отпрыск высшего среднего класса встаёт плечом к плечу со сражающимся пролетариатом, видя в нём метафору своего собственного, однако совершенно иначе мотивированного бунта. Таким образом, этот союз изначально крайне хрупок и в любой момент может развалиться под давлением политических обстоятельств. Многообещающее рассуждение, но всё-таки недостаточно полное. Объяснить, почему политическая история просто кишит подобиями Одена[4], с его помощью более-менее удаётся, однако оно не учитывает (поскольку ведётся в логике «разберёмся, в ком тут больше пролетарского»), что зачастую революционер из среднего класса — это именно революционер из среднего класса, а не тот, кто видит в революции знаменательный и подходящий повод отторгнуть своего воспитателя-педофила. В рассуждении Уильямса нет подобающего места не только Полам Футам[5] нашей планеты, но и полчищам бывших рабочих-социалистов, которые не прочь поменять свои политические убеждения на усадьбу времён короля Якова в Кенте.

Оруэлл получил в Испании пулю в горло не потому, что дико стеснялся остаться итонским гомиком, как и Гай Бёрджесс[6] рисковал головой ради Советов не потому, что был гомиком иного склада. Напротив, левым было бы не зазорно взять на вооружение положительные качества, которые воспитывает частная школа — например, бесстрашие, вырастающее из социальной поддержки среди своих (Лайонел Триллинг[7] добавил бы ещё физическую стойкость и чувство долга). Но в идее Уильямса всё же есть кое-что. Она применима к сексуально раскрепощённым членам Коммунистической партии благородных кровей (в 30-х гг. в том числе), хотя было бы слишком примитивным рассматривать превращение молодого бунтовщика в представителя элиты как непременно прямую последовательность событий. Богемное расхождение с установленным порядком вполне может сочетаться с индивидуалистическим неприятием организованного сопротивления ему — особенно у пишущей братии. У Оруэлла это выражено очень чётко; однако Уильямс, как показал Хитченс, ошибался, поставив подобную черту в центр политической позиции писателя. На самом деле при своём одиночестве, отстранённости и замкнутости он никогда не отказывался от идеи солидарности рабочего класса, которая появляется — пусть в абстрактном или романтизированном виде — даже на страницах «1984».

Оруэлл, как и Д.Г. Лоуренс, разбивает свою аудиторию на два противоположных лагеря. При чтении Лоуренса вы или чувствуете глубину и страсть, перед которыми меркнут все остальные писатели, или его мужской шовинизм и мистический полубред заставляют вас захлопнуть книгу. Неудивительно, что человек, с одной стороны представляющий собой типичного англичанина, а с другой — политического революционера, вызывает эти же противоречивые чувства, как вызывало бы их животное, обладающее, к примеру, туловищем бегемота и мордой барсука. Оруэлла обвиняют в том, что он — мифологизировавший собственную персону романтический фат, искавший сомнительных трущобных приключений, переходя порой на нелепый акцент кокни, кончивший политической капитуляцией и отчаянием. Второсортный романист, втихую фабриковавший факты общественной жизни, гомофоб, антифеминист, антисоциальный антиинтеллектуальный, авторитарный и латентно жестокий тип. Антисемит, сексуально распущенный, жалеющий себя любитель Малой Англии[8], чьи поздние фантазии о Большом Брате и фермах, управляемых свиньями (рылом не вышли!) оставили в наследство правым набор зловещих стереотипов и легко узнаваемых карикатурных образов. Под этим соусом имя Оруэлла, так же как имя Фрейда (но не Маркса), перекочевало в обиходный язык. Но если Грамши верил, что социализм должен стать равнозначным здравому смыслу, Оруэлл в самом худшем случае полагал, что здравый смысл и есть в социализме. И, как будто остального ещё недостаточно, считал Генри Миллера[9] выдающимся писателем.

Рассудительные (но не с безнадёжно взвешенным подходом) биографии Оруэлла, написанные Гордоном Боукером и Д.Дж Тэйлором, только подтверждают то, к чему можно придти, следуя закону средних чисел: что-то из названного правда, что-то сомнительно, остальное — ложь. (Скотт Лукас, напротив, считает, что почти всё правда.) Оруэлл и в самом деле был нелюдимым антифеминистом и гомофобом, однако его антисемитизм под вопросом, и уж точно он не был склонен простодушно идеализировать плебс, как некоторые воображают. Боукер и Тэйлор пишут про случай из школьных лет, когда Оруэлл переоделся лакеем, нацепив красную бархатную ливрею и жилет белого шёлка. На этом его игра с переодеванием в простолюдина не закончилась, но в парижских и лондонских трущобах он искал нищету, а не подлинный пролетарский дух. Почему он столь серьёзно проникся nostalgie de la boue[10], остаётся загадкой, как и многое другое в его непостижимой личной жизни. Остаётся и теперь, когда стараниями Боукера и Тейлора число полных биографий Оруэлла выросло до пяти. Открытость оруэлловской прозы контрастирует с закрытостью его жизни. Вполне возможно, писательским энтузиазмом он отчасти компенсировал свою скрытность и замкнутость в реальном мире. Так Т.С. Элиот иронично называл свой высокопарный прозаический стиль «бахвальством кроткого человека, отсиживающегося в безопасности за печатной машинкой».

Сомнительно, что Оруэлл впал в политическое пораженчество. Он написал пару первоклассных романов и ряд посредственных. И он не был таким уж любителем Малой Англии, каким его рисуют. Он родился в Бенгалии в семье англичанина и околобогемной наполовину француженки, выросшей в Индии. За время имперской службы выучил бирманский, хиндустани и малоизвестный бирманский горный диалект, свою первую статью написал по-французски, первый политический опыт получил в Испании. Некоторые находили, что внешне он скорее напоминает француза, чем англичанина. Он великолепно знал английскую природу и управлял лавочкой в Хертфордшире (в этом можно увидеть стремление к идеалам национальной жизни, если есть такая нация — лавочники), но о жизни в колониях знал куда больше, чем среднестатистический обитатель Хенли-на-Темзе.

Как и у других радикалов из верхушки среднего класса от Кима Филби[11] до Перри Андерсона[12], у Оруэлла много неанглийских черт, часть из коих (равно как и у Филби с Андерсоном) — следствие существования империи. Империя принимала отцов, но могла заставить детей чувствовать себя отщепенцами в провинциальной Англии, что впоследствии выливалось в политический протест. Отец Оруэлла служил в Индии в должности, словно созданной для шоу «Монти Пайтона»: «помощник младшего заместителя уполномоченного опиумного департамента, чиновник пятого класса»; отсюда понятно, почему свой социальный слой Оруэлл описывал как «низший высший средний класс». Дед его, Томас Блэр, был священником, не имея, однако, ни малейшего отношения к преподобному Блэру из сатиры Ричарда Ингрэмса. (Кстати, весьма странно читать произведения, где слова «социализм» и «Блэр» — настоящая фамилия Оруэлла — идут рука об руку.) А если углубиться ещё дальше в историю, то обнаружится некий граф: семейство имело греб с нашлемником и фамильное серебро, часть которого Оруэлл заложил в ломбарде, когда понадобились деньги на борьбу в Испании.

В защиту Оруэлла можно сказать, что он был невероятно смелым противником политического угнетения, обладал непоколебимой моральной целостностью и независимостью духа, рисковал жизнью в борьбе с фашизмом, чудом избежал смерти от рук сталинских агентов в Испании, а также всячески порицал империализм, неприглядную сторону которого ему довелось узнать не понаслышке на полицейской службе в Бирме. В то же время он стал первопроходцем в «культурных исследованиях», как это назвали бы сегодня. Он совершил удивительный поступок, сменив образ жизни, отвергнув благополучие среднего класса, выбрав себе в товарищи бродяг, проституток, каталонских революционеров, художников с дурной славой и политических активистов.

Как и любое изменение себя, это оказалось неполным. Сколько бы он ни клеймил британскую систему образования, пропитанную классовыми предрассудками, приёмного сына, тем не менее, отдал в Веллингтон и до конца жизни не терял связи с товарищами по Итону. Кто-то из старых итонцев даже утверждал, что по его произведениям они узнают одного из них — это вряд ли, ведь из Итона не выпускались пачками художественные критики непристойных открыток и исследователи государственно регулируемой экономики. Да и, как многие из нас, он любил Большого Брата гораздо сильнее, чем признавал. Свою среднюю школу, которой заведовала чета Уилкс, Оруэлл описывает как отвратительное место, но Д.Дж. Тэйлор полагает, что это лишь часть созданного Оруэллом из жалости к себе образа забитого изгоя. (В пассаже Тэйлора, начинающемся «Хотя, вполне вероятно, Уилксы приложили руку», речь идёт о письмах Оруэлла домой, а не о нём самом.) Кто-то из друзей считал его консерватором во всём, кроме политических убеждений. И это не так уж парадоксально, поскольку Оруэлл видел в социализме сохранение традиционных ценностей. Он до странного много знал о делах церкви, предпочитал Хаусмена и Киплинга Йейтсу и Паунду, жаловался на качество чая в Испании. Уйдя в отставку после службы в Бирме, где ведении двадцатилетнего Оруэлла оказалось 200 000 человек, он называл империализм не иначе как «зловещим деспотизмом», но при этом восхищался практической хваткой строителей империи, полагая, что от подзатыльника ещё ни один туземец не умер. В Бирме оттачивал своё мастерство на статьях для левацкого журнала «Адельфи».

Оруэлл был заботливым отцом своему сыну Ричарду (в ответ на похвалу за это, правда, рассеянно обронил, что всегда хорошо обращался с животными) и по доброте душевной безропотно читал весь тот бред, который присылали ему как литературному редактору «Трибьюн». По словам молодого Рэймонда Уильямса, знавшего Оруэлла и позднее отзывавшегося о нём в более резких выражениях, он был «храбрым, великодушным, честным и вообще хорошим человеком». Несмотря на постоянные болезни и нелюдимый характер, он обладал невероятной плодовитостью и трудолюбием; как-то за год он выдавал по статье каждые два-три дня, а Тэйлор сообщает нам о результатах своего потрясающе бесполезного подсчёта: если работы Оруэлла выложить листок к листку, они покроют площадь примерно равную центральной части Нориджа.

Оруэлл с типичной для эмпирика предвзятостью ненавидел тех, кто смел рассуждать о чём-то, не испытав этого на собственной шкуре, особенно среди левых. Чтобы понять безногого, совсем не обязательно лишиться ног, и совсем не обязательно безногий проникнется сочувствием к товарищам по несчастью. «Чтобы ненавидеть империализм, нужно принадлежать к империи», — писал Оруэлл, что в корне неверно. Принадлежность к империи может с одинаковым успехом и притупить ненависть, и сделать её более острой. Это просто одно из неряшливых обобщений, которым Оруэлл со своим культом частности должен был бы противостоять. Для элиты, конечно, было бы неплохо выйти в народ, посмотреть, как ему живётся, но это не обязательно принесёт пользу кому-то, кроме неё самой, тогда как вступление в политическую организацию способно дать массам гораздо больше. Оруэлл вступил в две такие организации — в Испании и на родине (в Независимую лейбористскую партию). И страдал типичным для эмпирика заблуждением — на свете существует только то, что ты сам смог пощупать и понюхать. Тех же взглядов придерживался Сэмуэль Джонсон[13], и он воплощал «характер», милый сердцу каждого англичанина, не потому что англичане получают дикое индивидуалистическое удовольствие от любого своеобразия, а потому что «характер» даёт осязаемое представление о личности, а не абстрактное — об идее.

Отсюда одержимость англичан биографиями, что, помимо всего прочего, является также скрытым антиинтеллектуализмом. Неудивительно, что Оруэлл так любил Диккенса, для которого все абстрактные моральные качества воплощены в конкретных физических чертах. У Диккенса не бывает доблестного героя с сальной кожей. Оруэлл со своим вывернутым наизнанку романтизмом полагал даже, что чем больше мерзости, тем реалистичнее. Приверженность идеям Золя и неприязнь ко всему женоподобному не давали ему понять, что красота может быть не менее реалистичной, чем мышиный помёт или запах фекалий. В его работах чувствуется эстетское смакование неприглядных сторон жизни, что говорит не в его пользу. С одной стороны, выставить на всеобщее обозрение изнанку жизни — весьма радикальный поступок, с другой – Оруэлл изображает мир настолько омерзительным и при этом цельным, что трудно себе даже представить, как его можно преобразовать, а это уже не радикализм.

Впечатляющая прямота Оруэлла наряду со многими другими качествами является обратной стороной его сомнительной эпистемологии. Как можно строже придерживаться фактов, избегая соблазна теоретизирования. Теория — средний класс, опыт — рабочий класс. И поэтому из романа «Дорога на Уиган-Пирс» надо вычистить всех рабочих-социалистов, поскольку они подрывают эту дихотомию. Оруэлл пишет, что, увидев один раз мужчину, ворующего на судне еду, он «понял гораздо больше, чем могли бы рассказать полдесятка социалистических листовок». Характерный манипулятивный, ничего не значащий жест, рассчитанный на одобрительную пометку на полях от либерального читателя. На самом же деле как таковой факт кражи еды ничего не скажет увидевшему о том, что толкнуло вора на этот поступок, равно как (по словам Брехта) фабрика на сцене не скажет зрителю ничего о капитализме.

К языку Оруэлл относится с теми же эмпирическими установками, наивно полагая, что сперва появляется понятие, а уж затем к нему подбирают слово. Любой завзятый постмодернист сумеет высмеять эту доктрину, однако вместе с водой большинство из них выплескивает и ребёнка, то есть оруэлловскую ясность изложения. Созданный им в духе Просвещения сплав истины, языка, ясности и моральной целостности может включать сомнительную эпистемологию, однако с политической точки зрения он более ценен, чем творения тех, чей вклад в ниспровержение Западного Разума состоит лишь в том, чтобы писать невразумительно. По мнению Оруэлла, Гражданская война в Испании доказала, что само понятие объективной истины выходит из моды. С тех пор положение стало намного хуже, в том числе и среди интеллектуалов, которые должны истину блюсти. Уильямс выдаёт классический в своей сомнительности комплимент, говоря, что «Оруэлл интересен прежде всего своей искренностью». Это в одном шаге от того, чтобы утверждать, будто Пруст интересен прежде всего своей астмой. При этом в книге Уильямса об Оруэлле соотношение между обтекаемой абстракцией и политической двойственностью наглядно демонстрирует оруэлловскую связь между языком и целостностью, которая, разумеется, к простой «искренности» не сводится.

Сам Оруэлл не всегда был достаточно объективным, что отлично показывают Тэйлор, Боукер и Лукас. Общеизвестно, что оруэлловский жёсткий реализм не обходился без тенденциозной редактуры, натянутых обобщений и подтасовки фактов. Некоторые из лучших его художественных произведений по жанру не относятся к беллетристике — а в некоторых присутствуют нехудожественные вкрапления. Мало кто из писателей мог бы с большей наглядностью показать, что реализм, пусть и невольно, тоже является разновидностью риторики. Нет ничего более искусственного, чем правда-матка. Под бесстрастным описанием у Оруэлла чувствуется скрытая склонность к наигрышу, слабость к словесным изыскам и широкому жесту, отчасти напоминающие о некоторых из наименее достойных политических трудов Э.П. Томпсона (Томпсон не был поклонником Оруэлла, отчасти, возможно, как раз потому, что видел в нём отражение собственной романтической аффектации и стыдливого блефа своеобразия)[14].

Оруэлл в большинстве случаев был неспособен дать уклончивый ответ на вопрос, как Деррида не может дать прямой. При этом остерегаться нам нужно и тех, кто громогласно настаивает прекратить нести пургу и начать резать правду-матку, и тех, кто полагает, что мир слишком сложен для однозначных суждений. Оруэлл испытывал пуританское чувство вины за своё наслаждение языком (он был поклонником Джеймса Джойса) и стремился его подавлять в интересах политической пользы. Такой подход мало полезен при создании крупной прозы. Вымысел для пуританской нации — проблема, несмотря на то, что английская литература пестрит примерами великих романов («Кларисса», «Тристрам Шенди»), которые строятся вокруг трагического или комического в самом искусстве писать. Тем не менее, Оруэлл со всеми своими стилистическими спазмами сумел сказать правду о подрывной деятельности сталинистов в испанской революции, когда другие изо всех сил пытались это скрыть, и о жертвах сталинских репрессий, когда большинство товарищей сознательно закрывали на них глаза. За это таким писателям, как он и Э.П. Томпсон, вполне можно простить дикие невоздержанные эпитеты.

Превратившись из ученика престижной школы в имперского лакея, Оруэлл почувствовал себя отрезанным от родной страны и всю жизнь пытался восстановить утраченную связь. Он чувствовал себя в Англии эмигрантом, и ему, как эмигрантам в буквальном смысле Уайльду, Джеймсу, Конраду и Т.С. Элиоту приходилось делать над собой усилие, чтобы освоится, от чего настоящий местный всегда избавлен. Как и они, Оруэлл и болезненно воспринимал свою отчуждённость, и был способен взглянуть на неё со стороны. Он знал, что правящий класс в каком-то смысле чувствует себя таким же изгоем, как бродяги и обитатели ночлежек, поэтому землевладелец может испытывать скрытое сочувствие к браконьеру. На службе системе удаётся в той же степени освободиться от её условностей, что и тем, кто на эти условности плевать хотел. Изгоя, принадлежащего правящему классу, нужно было превратить в революционера, и превращению немало способствовал тот парадоксальный факт, что в классовом обществе большинство уже так или иначе отвергнуто.

К этому парадоксу добавляется ещё один. Оруэлл отстаивал то, что на его взгляд являлось общечеловеческими ценностями — однако на самом деле эти ценности маргинальные, а значит, далеко не общечеловеческие. Точнее, это одновременно ценности вечные в духовном смысле и отодвинутые на второй план в смысле политическом. «Моя главная надежда на будущее, — писал Оруэлл, — в том, что простые люди никогда не отступали от своего морального кодекса». При этом его одолевал невысказанный страх, что так случилось лишь потому, что они слишком слабы и пассивны, ещё не подверглись этически чарующему, но парализующему политически влиянию властной системы. Стремление Оруэлла к порядочности ставит его в один ряд с главными английскими моралистами вроде Коббета, Ливиса и Тоуни: на континенте был марксизм, у нас, англичан, — моралисты. До Каталонии единственной связью Оруэлла с Марксом был названный в честь того пудель.

У этой разновидности радикализма есть несомненные сильные стороны. Как в случае Уильямса и Томпсона, она предполагает между классовым настоящим и социалистическим будущим некий переход, а не апокалиптический разрыв. Разрывы, разумеется, неизбежны, однако социализм — это прежде всего распространение ныне существующих ценностей товарищества и солидарности на общество в целом. Этот мотив проходит красной нитью через все произведения Уильямса. Социалистическое будущее — не просто некий туманный утопический идеал, оно уже в каком-то смысле заложено в настоящем, иначе на него не стоит рассчитывать. Оруэлл склонялся именно к этому типу радикализма, который, как ни странно, недалеко ушел от Маркса. У каталонских рабочих он обнаружил солидарность, залог политического будущего, равно как Уильямс увидел в валлийском рабочем классе своего детства зачатки общества будущего, а Томпсон рассмотрел их во взаимопомощи зарождающегося английского рабочего класса.

Впрочем, если политика разрыва испытывает к настоящему недоверие, левое течение этого рода, наоборот, верит в него чересчур сильно. Сам Уильямс периодически признавал, что нельзя распространять существующие моральные ценности на новые социальные группы, не понаблюдав, как они трансформируются в процессе. Есть в социализме эта «преемственная» направленность, полагающая, что он многим обязан бесценному наследию народнических настроений и либерализма среднего класса, без которого любой социалистический порядок окажется мертворождённым. Однако у него есть и модернистское или авангардистское измерение, где предвосхищается изменённый человек будущего, которого не в силах описать современный язык, а Оруэлл, в отличие от Д.Г. Лоренса, революционный авангардизм, как и прочий авангард в искусстве, не особенно жаловал. Ненавистный сталинизм воплощал для него самые худшие проявления обоих миров: консерватизм, косность, реакционность, иерархию и при этом чреватый ужасающими последствиями отказ от либерального наследия.

Книги Гордона Боукера и Д.Дж. Тэйлора появились к столетию со дня рождения их главного героя. Это глубокие, полноценные исследования, написанные хорошим языком. К Оруэллу они благосклонны, но не льстят ему и глаза на его недостатки не закрывают. Впрочем, обе книги страдают типичным для биографий недугом — за деревьями авторы не видят леса. У Тэйлора получилось чуть живее и остроумнее (итонский акцент Оруэлла, по его словам, «немедленно облачал своего обладателя в воображаемые брюки-гольф»), а Боукер чересчур много внимания уделяет увлечению своего персонажа оккультизмом и сверхъестественными явлениями, не говоря уже о бурной сексуальной жизни. Он много копается в психологии, подозревает Оруэлла в садизме, паранойе и самоненавистничестве, что, однако не умаляет его восхищения объектом исследования. При этом оба автора рыли одни и те же архивы и повествование строят примерно одинаково, так что тратить и без того короткую жизнь на оба эти фундаментальных труда, наверное, не стоит. Жаль, не нашлось доброй души, что вовремя свела бы авторов друг с другом.

В отличие от этих двух благосклонно настроенных биографов, Скотт Лукас в своей книге на Оруэлле живого места не оставляет. Оруэлла, конечно, есть за что высечь, и от Лукаса ему крепко достается — за отсутствие политического анализа и конструктивных предложений, за то, что пацифизм во Второй мировой он оскорбительно приравнивает к профашизму, за патрицианскую ностальгию по британской Индии, за абсурдные утверждения, будто «когда придёт время, от революции увильнут в первую очередь те, чьё сердце никогда не трепетало при виде британского флага». Лукас верно показывает, как методично Оруэлл изгоняет из «Дороги на Уиган-Пирс» борющийся рабочий класс, чтобы тот не портил ему полный лицемерия тезис, провозглашающий социализм делом исключительно среднего класса. С гомофобским страхом Оруэлла перед «голубыми левыми», ядовитым женоненавистничеством «1984» и постыдным эпизодом, когда под конец жизни Оруэлл передал властям список, включающий более сотни фамилий участников левого движения, за которыми необходимо приглядывать, биограф разделывается в два счёта и должным образом.

Несмотря на то, что в самом начале Лукас походя расшаркивается перед достижениями Оруэлла и признаёт, что выходили из-под его пера и стоящие вещи, он слишком упивается желчью, чтобы быть рассудительным. В этом в том числе между биографом и персонажем наблюдается явное сходство. Выпады Оруэлла против ширпотребной журналистики, которые должны были бы встретить одобрение у левого Лукаса, осуждаются как проявления ненависти «правого». «Двурушник», намекает нам биограф; кстати, о двурушничестве: когда Оруэлл чистосердечно признаётся, что у него, социалиста из старых итонцев, не всё однозначно с политическими взглядами, он тут же призывается к ответу за них. Бывший бирманский слуга короны обвиняется в том, что «критикует империю, которой ещё недавно преданно служил» — как будто в этой кардинальной смене взглядов есть хоть намёк на лицемерие. Там, где он, по словам Лукаса, «якобы» ратует за независимость Индии, никаких «якобы» нет. Оруэлл высказывается в поддержку войны союзников против фашизма — и тут же клеймится как «милитарист».

Лукас прав, говоря, что моралист из Оруэлла вышел гораздо более весомый, чем обладатель конструктивного политического мышления. Однако странно видеть в нём теоретика марксизма-ленинизма, который должен быть наказан за то, что не справился со своей задачей. Утверждается, что он не любил классовую культуру, но при этом в организованной политической оппозиции участвовать отказывался — возможно, Оруэлл времен «Уиган-Пирс» был именно таким, но позже, во времена членства в Независимой лейбористской партии, уже вряд ли. «Автор “Уиган-Пирс”, — сокрушается Лукас, — не знает ни Маркса, ни Кейнса, ни политической истории». Однако почти сразу же признаёт, что «Оруэллу совсем не обязательно было быть интеллектуалом», чтобы создать значимое произведение», и что в этом случае можно обойтись и «без теории». Он неоднократно вторит Уильямсу, высказавшему занятную мысль, будто для Оруэлла капитализм никогда не был системой, а скорее делом рук отдельных негодяев, как в наивных фантазиях раннего Диккенса.

С испанским периодом тоже не всё гладко. Про его реакцию на отказ «Нью Стейтсман» напечатать эссе о своих испанских впечатлениях биограф пишет, что «он обиделся», приравнивая протест против цензуры левых, наложенной на факты сталинистских мошенничеств, к личным претензиям. В качестве иллюстрации его бешеной ярости приводится фраза, высказанная в ответ на отказ Виктора Голланца издавать книгу «Памяти Каталонии»: «Голланц, несомненно, один из коммунистов-мошенников», хотя Оруэлл сказал чистую правду. Лукас подозрительно легко относится к измене Сталина делу испанской революции и одновременно высказывает ехидное предположение, что приверженцем идеалов троцкизма и анархизма Оруэлл «оставался лишь из принципа», — видимо, чтобы иметь моральное превосходство. В «Памяти Каталонии», видите ли, не затронута «роль религии в жизни испанцев, не описана оптимальная форма государственного устройства, ни слова о роли военных сил» и т.д. и т. п., как будто Оруэлл метил в Хью Томасы[15], да не дотянул.

В главе под названием «Взлёт и падение “социалиста”» Лукас пытается с устрашающими цитатами в руках доказать, что Оруэлл, которого с самого начала нельзя было причислить к настоящим социалистам, докатился до аполитичного либерализма. Приводятся поздние высказывания разочаровавшегося человека о том, что писатели должны сохранять политическую непорочность, и почему-то подразумевается, что относится это не только к писателям. То, что Оруэлл обладал шаблонным романтическим представлением о писателях, ещё не означает, что он считал политику напрасной тратой времени — даже в годы самого сурового своего пессимизма. Интересно, что Лукас, то и дело повторяющий, что Оруэлл так и не удосужился создать приличной политической программы, приводит цитату, из которой следует, что именно она содержится во «Льве и единороге». После этого, по словам Лукаса, Оруэлл отрёкся от социализма, однако через несколько страниц биограф описывает, как в 1947 Оруэлл отстаивал необходимость создания европейской федерации демократических социалистических государств. При этом абзацем раньше сказано, что Оруэлл переметнулся от социализма к аполитичному направлению либерализма. Сообщив, что Оруэлл «неустанно доказывал, что его книги каждой своей строчкой зовут к демократическому социализму», Лукас заявляет, что «до самой смерти Оруэлл не смог ничего достойно противопоставить пессимизму и страху». Похоже, не один Оруэлл тут постоянно меняет взгляды.

По этой теме читайте также:

Примечания